Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

Следом за мной в гримерку вошел сияющий Лепле. Улыбка на его лице тут же сменилась изумлением.

– Ты куда?

– Они смеются надо мной, они из жалости! Я больше не буду петь…

– Что?!

Я набрала побольше воздуха в легкие и выпалила одним духом:

– Они аплодировали мне из жалости, как нищей девчонке с улицы! Я никуда не гожусь!

С трудом сдерживаемые слезы прорвали плотину и хлынули уже в три ручья. А Лепле вдруг… захохотал:

– Ты победила, девочка, ты завоевала зрителей! Дуреха…

Он прижал меня к себе. Лепле не слишком высок, но я очень мала, потому получилось, что я рыдала, уткнувшись ему почти в живот. А он гладил мои спутанные волосы и убеждал:

– Так будет завтра и всегда. Верь мне, я знаю толк в успехе…

В гримерку вошли Ивонн и… Морис Шевалье.

– Какая ты молодец, Эдит, сдержалась! Я бы разревелась прямо на сцене. Какой успех!

Кажется, я звучно шмыгнула носом, растирая по лицу помаду единственным рукавом свитера… Это вызвало общий хохот.

– Луи, ты открыл бриллиант! Скоро наши залы опустеют, весь Париж будет осаждать твое кабаре, чтобы послушать голос Воробушка.

Говорил ли эти слова Морис Шевалье? Какая теперь разница? Может, мне и показалось, может, моя память выдумывает. Но то, что с этого вечера у меня началась совсем другая жизнь, – совершенно точно.

Зрители хотели бы еще послушать находку Лепле, но Ивонн посоветовала:

– Дай девочке вволю выплакаться.

– Я надеюсь, ты не опухнешь от слез до завтрашнего вечера? Нужно, чтобы зрители все же узнали тебя, немало тех, кто присутствовал сегодня, придут и завтра. Да постарайся довязать рукав, лучше все-таки с двумя…

Рукав я довязала, зато чуть не опоздала на само выступление.

– Это еще что?! Ты почему опаздываешь? Уже почувствовала себя звездой?

– Но ведь выступления еще не начались… У меня просто нет часов.

– Часы купим, но почему ты не пришла на репетицию?

– Но мы уже все отрепетировали.

– Эдит, запомни, даже самый большой мастер репетирует каждый день, понимаешь, каждый! Если ты не будешь этого делать, быстро скатишься вниз. К тому же нет предела совершенству – чтобы песня получилась не просто хорошей, а отличной, нужно много работать, постоянно работать.

Это был хороший урок и хороший совет, очень хороший. Я действительно пела на улице, как поется, Лепле научил меня не только чувствовать песню, но прежде всего работать над ней, добиваться звучания.

На следующий день после моей премьеры в «Джернис» сразу после выступления, Лепле привел Жака Канетти, знаешь, того, у которого кабаре «Три осла». Тогда Жак был молод и работал на радио. Сам он пошутил как-то, что ему повезло родиться тогда, когда телевидения еще не было, иначе не видеть бы карьеры с такими-то ушами. Уши у Канетти были нормальные, но с каким-то секретом, они могли спокойно прижиматься к голове, а могли вдруг развернуться в стороны, будто прислушиваясь, он их оттопыривал.

Жак работал на «Радио-Сите», вел очень популярную передачу «Молодежный мюзик-холл», в которой рассказывалось о новых исполнителях и новых песнях. Я слышала такие передачи, но совершенно не держала в голове имя ведущего, на что он мне сдался? Потому, когда Лепле почти торжественно представил мне довольно лопоухого молодого человека лет на пять старше меня самой, я только пожала плечами.

Так бывало потом не раз, потому что я не знала ни в лицо, ни по фамилии практически никого, кто бывал у Лепле, а там бывала элита Парижа. Мистенгетт или Фернандель? Но я не ходила в кино, хотя широкая, добрая улыбка Фернанделя с его большущими зубами мне понравилась сразу… Он уже тогда был любимцем публики и таковым останется навсегда!

– Это он тебе придумал имя «Малышка Пиаф»? – ткнул Фернандель пальцем в Лепле.

Я пожала плечами:

– Да, а что?

– Тебе подходит. Есть шарм. А вот мое придумала теща.

– А разве это не имя?

– Я Фернанд, но чтобы не забыл, что принадлежу жене, и главное, не забыли остальные, теща настояла, чтобы меня называли Фернанделем.

Так что, Тео, не удивляйся своему псевдониму, «Сарапо» – «Я тебя люблю» (или как-то так?), это же прекрасно!

А Мистенгетт показалась мне древней старухой, хотя вовсе не была стара. Просто в двадцать все, кто старше сорока, кажутся стариками, а ей было лет шестьдесят. Тогда я думала, что женщины столько не живут.

Она выглядела отменно, Мистенгетт и в восемьдесят была привлекательна и даже хороша, а уж о ее остром язычке и умении поставить на место любого и говорить не стоит. Мало того, совсем недавно она еще руководила «Мулен Руж» и до сих пор выступала в том числе в «Олимпии».

На мое счастье, тогда близкое знакомство у нас не состоялось. Нелепо звучит: счастье не познакомиться с Мистенгетт, имея такую возможность? Но я была еще никем и никого не знала, а потому запросто могла нагрубить, даже не подозревая о том, и навсегда испортить отношения с хорошими людьми. Когда Лепле это понял, он стал предупреждать меня, кто именно сидит в зале и чем знаменит, а еще советовать, каких тем в разговоре лучше избегать.