Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– А… потом? Когда сняли повязку? Это же произошло не вчера?

– А когда сняли повязку, родители других учениц решили, что девочке, живущей в борделе, нельзя ходить в школу вместе с их драгоценными куколками. И мой отец вспомнил, что у него есть дочь, которая может помогать собирать деньги во время выступлений. Дети бродячих актеров в школы не ходят, знаешь ли, им работать надо, чтобы хоть что-то жрать!

– Кушать, – машинально поправил меня Жан.

– Нет, это вы в детстве кушали с тарелки вилкой и ножом, а мы из консервных банок жрали!

Некоторое время он молча смотрел на отброшенный мной карандаш, потом вдруг предложил:

– Хочешь, я научу тебя писать? Читать-то ты умеешь…

– Я умею и читать, и писать!

Да, я умела, зажав карандаш всеми пятью пальцами, выводить каракули, в которых вполне угадывались печатные буквы.

– Нет, писать связно и красиво. И читать не только вывески на магазинах, а хорошие книги.

– Вот еще! Зачем это мне, текст я запоминаю на слух.

Жак присел рядом, взял мою руку в свою:

– Эдит, ты начала новую жизнь, у тебя теперь многое иначе. Нужно научиться и писать, и читать, кроме газетных вырезок, еще что-то. Поверь, книги – это очень интересно. Смотри, – он поднял карандаш и показал, как надо держать.

– Это неудобно.

– Эдит, тебе было очень комфортно впервые петь на сцене?

– Нет!

– Но ты привыкла, справилась. Почему же считаешь, что не справишься с карандашом?

– Справлюсь!

– Я не сомневаюсь. Бери-ка…

Симона, ходившая за мной хвостиком и просто не представлявшая свою жизнь без моей, удивлялась:

– На кой черт это тебе нужно? Корпеть, высунув язык, над этими закорючками… То, что хочешь выразить, можно сказать и вслух, а если уж очень нужно, можно написать и каракулями, поймут!

– Нет, я должна научиться писать!

– К чему? Разве Андре умел писать? Или Жюстин? Кто из наших друзей умеет?

– Симона, мы теперь не там, не среди друзей, с которыми проще попасть в переделку или тюрьму, чем дожить до старости.

– Давно ты стала такой правильной? Предаешь друзей?

– Нет, не предаю. Не предаю. Но я не хочу петь в казармах или тюремных камерах, понимаешь? Не хочу петь на улицах, трясясь от вида приближающегося полицейского, не хочу зависеть от каждого воровского авторитета, который решит, что я ему что-то должна…

– Ты думаешь, это надолго? – Симона кивнула в сторону воображаемого кабаре.

Она права, Лепле нанимал меня всего на неделю, которая, правда, растянулась уже на три месяца. Я хорошо заработала, мы переехали в приличную гостиницу, купили новую одежду, вернее, покупали то и дело, потому что я до сих пор не мою посуду и ничего не стираю. Сейчас за меня это делают нанятые люди, а тогда мы просто выбрасывали грязное!

Смешно, но когда-то мы выбрасывали и пеленки, которые пачкала малышка Марсель. Да-да, она обделывалась, мы «работали» лишнюю улицу, шли в магазин и покупали новое, а испачканное засовывали в мусорный бак. Когда я попыталась рассказать это твоей маме, она сначала не поняла, а потом хохотала, как сумасшедшая! Ей бы и в голову это не пришло – выбрасывать ваши с сестрами пеленки вместо того, чтобы постирать. Но такова была наша жизнь на улице, там свои законы и порядки.

И вот теперь у меня должны выйти пластинки, представляешь, пластинки! Девчонке, еще вчера певшей на улице, предлагали записать голос на пластинку, чтобы ее слушали все!

«Я очень боюсь счастливых минут, потому что за ними обязательно придут какие-то несчастья», – я слышала такие речи постоянно, так говорил отец, так твердила и осторожная Симона.

– Что же теперь, отказываться от удачи, которая сама плывет в руки? Нет, я получу сполна все, что подарит мне жизнь!

Знаешь, я считаю наоборот: когда все совсем плохо – это даже хорошо, потому что если еще не конец, то дальше будет лучше. Понимаешь меня? Всю жизнь совсем плохо быть не может: либо жизнь обрывается, либо начинает улучшаться.

Симона рассказывала журналистам о нас с ней много-много глупостей, закончилось все тем, что я, разозлившись, просто перестала с ней разговаривать. В угоду публике она представляла меня этакой деревенской дурочкой, которую обижали все, кому не лень, а она сама, верная и преданная, только вздыхала, наблюдая, как надо мной смеются богатенькие. Если ее послушать, получалось, что она куда мудрей и взрослей меня, а ведь было наоборот. Я не хочу осуждать Симону, ей тоже несладко пришлось в жизни, она жила, вцепившись в меня, чтобы не потеряться, чтобы не упасть, но, поверь, все решения я принимала сама, хотя бы потому, что была старшей в нашей паре.