Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

И вот тут началось невообразимое, потому что при отсутствии обвинений, при отсутствии даже серьезных подозрений на мой счет, именно за меня взялась пресса. Газетенки, всяк на свой лад, захлебывались в рассуждениях, могла ли неблагодарная протеже ухлопать своего благодетеля, чтобы получить небольшую сумму, обозначенную в его завещании. Идиоты, потому что стоило просто задуматься, как становилось ясно, что больше всех теряла от гибели Папы Лепле именно я. Он был тогда для меня всем – отцом, наставником, защитником, надеждой на будущее…

Конечно, полиция подозревала и меня, а потому за мной даже установили круглосуточную слежку, надеясь, что я выведу на соучастников, выполнивших «работу». Но на кого я могла вывести, если ни в чем не была виновата. Симону забрали в исправительный дом как несовершеннолетнюю, ведущую непонятный образ жизни, кажется, это был «Бон Пастер». Я осталась одна, не зная, куда деваться и что делать. Конечно, в первую очередь из полиции отправилась в «Джернис».

Кабаре было закрыто для посетителей, и никто не знал, откроется ли вообще. Нам бы и в голову не пришло петь или праздновать после такой потери. Однако нашлись те, кто не смог упустить возможности ехидно заметить мне:

– Твой покровитель мертв. Теперь тебе с твоим «талантом» самое место обратно на улицу.

Но в тот день для меня все остальное просто не существовало, важным было одно: Папа Лепле мертв.

Вернувшись домой и обнаружив отсутствие Симоны, я и вовсе отчаялась. Одна, я осталась совсем одна… Знаешь, Тео, быть одиноким, когда у тебя есть дом, постоянный заработок, когда ты уверен в своем будущем, – это одно, а там, на дне, одиночество просто невыносимо. Кто угодно, хоть сутенер, хоть хозяин, которому ты должна платить, хоть такие же несчастные, как и ты сам, такие, как Симона, которых нужно содержать, но должны быть. Понимать, что поговорить можно только с крысами, – это страшно, а еще и зная, что завтра тебя не ждет ничего хорошего.

В полицию меня вызывали еще не раз, расспрашивали о моих прежних приятелях, об Анри, Альберте, о Лулу… Почему? Откуда полиция могла знать, с кем именно я приятельствовала? Мне бы задуматься, но я не могла думать ни о чем. А потом со страниц газет выплеснулся поток домыслов о том, что я назвала всех своих приятелей, рассказав, кто из них чем занимается. Это не так безопасно, потому что, попадись газеты на глаза моим приятелям, моя жизнь оборвалась бы, едва начавшись. На мое счастье, Андре и остальные газет не читали, хотя были допрошены с пристрастием.

Только сейчас я задумалась, почему они не задали вопросов мне самой, даже выйдя из полицейского участка, не стали трясти меня, как яблоню, не наказали за такой вызов? Неужели они знали, что я никого и ничего не выдавала? Да, меня спрашивали, знаю ли я Андре Валетта, я отвечала: «да». А что я могла сказать, если мы с Андре не раз вместе попадали в полицию раньше за бродяжничество и работу на улице. Так и об остальных. Я просто отвечала, что знаю, но уже несколько месяцев не вижу, потому что некогда, слишком много работы.

Тогда я посчитала, что полиция просто проявила осторожность, а мои связи с людьми, подобными Валетту, там хорошо известны. Много позже поняла, что всех поименно назвала Симона, правда тоже не сказав о них ничего такого, чего полиция бы не знала. У всех нашлось алиби, они смогли доказать свою непричастность, со временем дело закрыли. Но еще очень долго газеты трепали мое имя, причем не столько в связи с возможным соучастием в убийства Лепле, сколько как человека, выдавшего всех.

Я снова оказалась одна, без денег и друзей. Это действительно как с разбега вдруг упасть в грязь лицом.

Прости, что я сумбурно рассказываю и повторяюсь, просто время – сначала взлеты с помощью Лепле, а потом ужас из-за его гибели и падения – слишком значимое для меня, сначала счастливое, а потом трудное. Судьба словно решила проверить, не зря ли она сделала мне такой подарок – Папу Лепле?

Тео, они все подлые, какие же они подлые! Липли к Лепле как мухи к меду, жили за его счет, пользовались его добротой, а когда пришло время хоронить, то все приятели просто струсили. Эти подонки не пришли проводить своего благодетеля в последний путь, они боялись переодетых в штатское полицейских, выглядывавших на кладбище из-за каждого куста.

Я не боялась, Лора Жарни – кельнерша из нашего кабаре – тоже, только мы вдвоем в черных платках шли за скромным гробом из всего пестрого собрания «Джернис». Только мы… а ведь скольким людям помог Лепле!

Не менее тяжелым было предательство и моих собственных друзей, хотя я быстро убедилась, что настоящие друзья всегда остаются таковыми: меня не бросили ни Жак Буржа, ни Жак Канетти, ни аккордеонист Жюэль, ни моя дорогая Маргерит Моно, уже активно писавшая мне песни. А еще Раймон Ассо, который позже сыграл столь большую роль в моей судьбе, практически заменив Папу Лепле.