Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

Симона пробыла там месяца три – как раз самое трудное для меня время основной травли после убийства Лепле. Вытащил ее Андре Валетт, подручный Альберта. Именно они заставили мамашу Симоны изобразить из себя добропорядочную женщину и притащили ее в суд доказывать, что дочь должна вернуться домой. В суде поверили крокодиловым слезам мамаши, едва помнившей, как ее дочь зовут, и Симона вернулась. Только не домой, а на Пигаль. Однако она не стала работать жрицей любви, полицейские не дураки, легко вернули бы на место в «Бон Пастер», да, я думаю, целью Андре были вовсе не заработки Симоны на улице, а я.

Да, упустить такой источник неплохого дохода Андре просто не мог, они уже почувствовали, что меня можно шантажировать, теперь у меня не было защитника вроде Лепле. Но я уже покидала пределы Парижа, это означало, что меня можно упустить из виду. Думаю, тогда они и решили приставить ко мне Симону.

Симона – мой черный ангел. Она всю жизнь доказывает, что тоже дочь Луи Гассиона, хотя едва ли это так. Да, отец называл ее дочкой, но так же звал меня Лепле. Я называла ее сестренкой, просто чтобы не приставали полицейские и принимали на работу в кабаре, а еще чтобы позволяли селиться в гостиницах. Да, она сестра по беспокойному духу парижских улиц, по бродяжничеству, по нищете, всему тому, от чего я так пыталась уйти.

Я люблю дух парижских улиц, любила и люблю эту вольницу, но там я бы погибла, зарезанная в какой-нибудь пьяной драке. Кроме того, я хотела петь. Не просто орать, перекрикивая уличный шум или пьяные вопли пивных, а в залах, когда меня внимательно слушают, когда хороший аккомпанемент, когда уважительно относятся к моим песням. Я этого добилась, но сейчас понимаю, что Симона основательно висела у меня гирей на ногах до того самого момента, когда ее изобличили и выгнали из моего дома.

В своих воспоминаниях я не вспоминала о Симоне, словно ее и не было в моей жизни, лучше так, чем рассказывать правду. Я не знаю, действительно ли она виновата, вернее, знаю, но не хочу этого признавать. Да, Симона всегда жила по принципу улицы: что твое, то общее. Возможно, она и те драгоценности взяла тоже, как общие, и деньги… Если бы она просто поговорила со мной, даже не повинилась, нет, а всего лишь сказала: «Я взяла» или наоборот: «Я не брала, это все ложь», я поверила бы ей, а не другим. Ну, взяла и взяла, не драгоценности главное в жизни, но она промолчала, уползла в тень, словно давая мне время забыть.

Я забыла, только не ее недостойный поступок, а ее саму, этот огромный чугунный шар, привязанный к моей ноге.

Но вот сейчас вынуждена вспоминать.

Симона снова появилась в моей жизни, когда уже стало ясно, что мне самой тюрьма не грозит (да и за что, ведь я действительно не причастна к убийству Лепле!). Она потащилась со мной на гастроли в Швейцарию, приводя в изумление, а то и гнев импресарио. Она словно олицетворяла все, от чего я так хотела сбежать. Вместе с Симоной я пила, вместе со своей несовершеннолетней подругой-сестрой гуляла. Вот теперь я действительно не знала, кто из нас старше и опытней. Мне очень хотелось вернуться в прежние времена, когда можно выйти в зал и не слышать шиканья, свиста, пьяных криков, а только петь, петь и петь.

Но гастроли закончились, мы снова оказались без средств в Париже, снова пришлось идти в кабаре вроде заведения Лулу. Симона могла быть довольна – мой стремительный рывок наверх столь же стремительно сменился падением. Казалось, я никогда не выберусь из этого ужаса.

Ломброзо пытался что-то сделать для меня вне Парижа, время от времени устраивая небольшие турне. Во время одного такого – в Ницце – мы влипли в несколько неприятных историй. Хорошо, что удалось выпутаться без больших потерь. Снова полунищее существование, хорошо хоть с крышей над головой, но без малейших перспектив. У меня не было новых песен, не было никого, кто бы их мог написать, не было аккомпаниатора, не было постоянного заработка. Мы с Симоной много пили и вели мало упорядоченный образ жизни. Это не путь наверх, это в лучшем случае топтание на месте.

Я попыталась написать Раймону Ассо, который относился ко мне по-дружески.

– Раймон, мне нужны песни. Напиши что-то для меня.

Знаешь, что он ответил? Это было холодным душем после пьянки!

– У меня ничего для тебя нет и не будет, пока ты не изменишь образ жизни и работы! Я не пишу для пьяниц!

Господи, откуда он мог знать, что мы с Симоной привычно пьем каждый день?

Он был прав, а потому я разозлилась даже сильней.

– Чертов задавака! Что он себе вообразил, что я буду умолять его на коленях? Да я обойдусь без его глупых песенок, без него самого!

– Правильно! – горячо поддерживала меня пьяная несовершеннолетняя подруга. – Плевать нам на него!

В одном из баров Ниццы у владельца был говорящий попугай. Обычно он спокойно сидел на жердочке в своей клетке, огрызаясь, только когда ему уж очень надоедали, а если в баре поднимался излишний шум, начинал орать так, что невольно смолкали все остальные.