Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

Я уже много раз говорила, что спешила первой бросить бывшего возлюбленного. Мне часто ставили в укор эти разрывы, иногда беспричинные с виду. Мне много что ставили в вину, говорили, что я слишком требовательная, слишком большая собственница, мол, если человек рядом со мной, то он должен быть полностью подчинен моим желаниям и даже капризам.

Меня называли жестокой, несправедливой, я знаю, но я такова, какая есть, и не могу стать другой. Если бы я изменилась, стала терпимей, мягче, если бы думала прежде всего о тех, кто вокруг или даже рядом со мной, то ничего бы не смогла в жизни. Я думаю прежде всего о песне. Для меня существует один диктатор – публика, только ей я подчиняюсь, в свою очередь подчиняя себе. И со мной могут ужиться только те, кто признает это правильным.

Говорят, мол, я могу заставить смотреть понравившийся мне фильм десяток раз. Если я смотрю, значит, что-то в этом фильме почувствовала, иногда что-то неуловимое, что-то очень ценное. Я никого не заставляю, пусть не смотрят, но те, кто живет одной жизнью со мной, должны действительно жить одной жизнью! Не хотят – не нужно, но если хотят, то пусть подчиняются. Это не капризы, это внутреннее ощущение.

«Выброшенные» годы

Ладно, достаточно жаловаться на свое окружение, его больше нет, остались только самые верные.

Вернусь к войне. Ужасное слово, мерзкое, жестокое! Тебе это знакомо, хоть ты и молодой мальчик, ты воевал. Но когда этим ужасом затронута вся Европа…

Сначала во Францию хлынули толпы тех, кому уже не было места в Германии, – еврейские семьи. Правительство нас успокаивало, мол, Франции не угрожает ничего, кроме разве авиационных налетов, у нас есть непреодолимая линия Мажино, навсегда закрывшая немцам дорогу на земли Франции. Потому война никому не казалась страшной, даже когда мобилизовали наших мужчин, чтобы посадить их в окопы вдоль всей линии.

Почему никому не пришло в голову, что эту линию просто можно обойти? Нет-нет, твердили нам, там же бельгийцы, голландцы, там стоят английские войска! Я не политик и никогда политикой не интересовалась, но даже мне было ясно, что полагаться только на силу англичан не стоит.

Случилось то, что случилось, – при первых же немецких ударах по Голландии англичане подхватили свои вещички и смылись на своих кораблях, оставив голландцев и бельгийцев против немецких войск одних. Те долго не сопротивлялись, и вот уже немецкие войска во Франции! Французы так уверовали в свою недосягаемость, что не пришли в себя даже тогда, когда Германия захватила Бельгию и Голландию, наплевав на их нейтралитет.

Я не знаю, что там произошло, но Париж был объявлен свободным городом, что, возможно, спасло его от разрушения, а сама многострадальная Франция поделена на две части – север, где хозяйничали немцы, и юг, где управляло правительство Петена.

Перепуганные парижане толпами двинулись на юг. Мне этого делать не пришлось, я и так пела в Марселе. На юге оказались и Поль Мерисс, которого демобилизовали, и Жан Кокто, и Жак Канетти, и Луиги, и еще очень многие. Чтобы как-то продержаться, мы гастролировали по южным городам, но там был такой беспорядок из-за многих тысяч беженцев, которые и сами не знали, куда бежали, и мечтали вернуться в Париж, что зарабатывать было трудно. Кроме того, меня тоже тянуло в Париж.

Когда все несколько успокоилось, мы с Мериссом получили пропуска, сели в поезд и вернулись. Я не видела, как в Париж входили немецкие войска, не видела Париж первых месяцев, когда были закрыты рестораны, кафе, все учреждения, но и то, что увидела, не слишком понравилось. Беспорядка не было, все же немцы умеют все организовать, уже работали кинотеатры, кабаре, рестораны, однако на улицах было слишком много серо-зеленого и свастики.

Но, если честно, меня в тот момент занимало другое – надо было работать, и уже не только потому, что очень хотелось петь, нужны деньги. Все равно какие – оккупационные, прежние, любые, только чтобы на них можно купить еду и заплатить за жилье.

Сначала было роскошное кабаре «Эглон», а потом и «Плейель». Тео, «Плейель» – это не просто зал, это мечта любого певца. Конечно, сейчас все больше начинают ценить «Олимпию», но это после того, как мы спасли ее от краха. А «Плейель» ценили всегда, там не выступал кто попало, это зал классической музыки и очень серьезных певцов. Бывшей уличной певице выступать в «Плейеле» означало полное признание!

Плохо, что это случилось во время войны, потому что в Париже не было очень многих ценителей музыки, слишком многих, чтобы это не заметить. Зато было немало немецких офицеров. Я не спорю, они тоже ценители, но хотелось бы видеть таковых не в форме. Но все равно это симфонический зал, там замечательный оркестр, и мне понадобились серьезные репетиции, чтобы с ним спеться.

Я знала одно – с немцами или без них я должна и буду петь! Петь, петь и петь! Заткнуть меня можно, только расстреляв.