Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– Да, теперь вспомнила. Я не пою эту песню, даже если просят, можете быть спокойны.

– Нет, что вы, я ничего не имел против, песня прекрасная, но вы же понимаете, время было неспокойное… Я бы хотел, чтобы прием в Берлине вам запомнился с самой лучшей стороны, и весьма раздосадован, что не удалось быть принятой…

Я даже не дослушала, Андре не успела дернуть за рукав, как я возмущенно выпалила:

– Прием?! Отсутствие воды и еды вы называете приемом?

– Какой воды и еды?

– В гостинице, куда нас поместили, в ресторане нечего есть, а в наших номерах нет не то что горячей, но и холодной воды. Согласитесь, господин генерал, Париж принимал вас несколько иначе.

Его ноздри раздулись, мы с Андре невольно сжались, генерал явно взъярен, что за этим последует? Куда мы отправимся прямо из этого помпезного здания?

Последовал звонок генерала и резкий выговор кому-то. Я не знаю немецкого, о чем речь, не поняла, но результат был нам явлен тут же:

– Где бы вы ни находились, называете мое имя, и вам все сделают. При необходимости соединят со мной. Извините, мадам.

Я даже не стала поправлять его, пусть уж лучше будет «мадам», чем «Хайль Гитлер!». В свою очередь извинившись, мы поспешили прочь. Ну их, эти рейхсканцелярии, из которых можно и не выйти.

Дальше все было в лучшем виде, номера нам немедленно выделили другие, в ресторане накормили, и действительно, стоило только упомянуть имя генерала Вештера, как нам кидались навстречу с предложением услуг. Кто он в Германии такой, я так и не выяснила, и что с ним стало после войны, тоже. Но имя генерала помогло.

Особенно нас с Андре волновали наши чемоданы с… провизией. Оркестранты не понимали такой заботы: везти в Германию банки с консервами! Мы позволили им открыть все, кроме одной. В ней хранились фальшивые паспорта для нескольких человек. Не густо, но все же.

Я не знаю, как бежали из лагеря те, для кого мы делали первую партию документов после моих снимков с заключенными, но на сей раз с нами в качестве «музыкантов» сумели вернуться во Францию трое. Если честно, то немцы просто смотрели сквозь пальцы на наши фокусы, ни в какое другое время и ни с какими другими пленными такое не прошло бы.

В мою жизнь вернулась не только Симона, но и… мать. Лин Марса была арестована за употребление наркотиков, и ко мне пришли с претензиями. Понадобились усилия мадам Билли, чтобы я не вышвырнула полицейских вон. Мудрая мадам сумела улестить их, все обошлось. Но Лин Марса объявилась в доме сама.

Только ее мне и не хватало! Я не видела мать давным-давно, с тех самых пор, как от нее откупился Раймон Ассо. Ей выплачивалась определенная сумма, но не во время войны же! И Лин решила, что пришла пора что-то получить с дочери, хотя предлог выбрала самый благовидный:

– Не дашь ли ты мне ноты каких-нибудь своих песен, чтобы я могла исполнять их на улице?

Глупость, потому что ей и одной не позволили бы допеть, немцы не французы, они не позволяли голосить на улицах, тем более откровенным наркоманкам и пьяницам. Выглядела Лин Марсо не лучшим образом.

Но я дала партитуры нескольких песен, мне не жалко, а вместе с ними и несколько купюр. Я понимала, что она долго не протянет, но не испытывала к этой женщине, бросившей меня в младенческом возрасте и вспоминавшей только ради денег, никаких чувств. Не больше чем к любой другой оборванке.

А вот отца содержала. Луи Гассион выглядел у меня как пожилой лорд, лучше меня самой. Он не был стар, но был слаб и мало приспособлен к жизни. Жил один; чтобы справлялся, я даже наняла ему слугу, который был всем – нянькой, приятелем, слушателем его историй, наставником и утешителем. Конечно, папаша тоже пил, и довольно много, но не опускался и держал себя в форме. Он еженедельно приходил, вел светские беседы с мадам Билли, получал свои деньги, благодарил, вздыхал по поводу отсутствия у меня нормальной семейной жизни и исчезал, чтобы не мешать. Отец ничего никогда не просил, он не позорил меня, скорее наоборот.

Было заметно, что он пьет, но никогда не чувствовалось запаха, его одежда была в порядке, а сам Луи Гассион производил впечатление несколько обедневшего аристократа.

Отец умер в начале марта 1944 года, когда мы были еще на пути из Германии в Париж, но похоронить его я успела. Сводный брат Герберт жил далеко и своей собственной жизнью, сестра Дениза тоже, хотя я помогала ей, как могла. С матерью я не зналась, и после смерти отца у меня оставалась только Симона.

Конечно, были друзья и любовники, но у них всех свои семьи. Тео, тебе незнакомо такое чувство – одиночество посреди большого города и толпы людей. Это очень страшное чувство, тот, кто его испытал хоть раз, заболевает навсегда, всегда будет стремиться окружать себя людьми, достойными или нет – неважно. А у меня к этому добавлялся еще и страх перед темнотой после детской слепоты. Мне долго казалось, что, оставшись одна, я непременно ослепну и пропаду в этой темноте.