Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– Сразу не будут. И даже какое-то время не будут. Нужно будет заново завоевывать публику, которая уже привыкла к определенному Монтану. Но вы своими циничными песенками никого не поразите, те аплодисменты, которые вам дарят сейчас, пока американцы популярны как освободители, ненадолго, через полгода ковбойская тематика всем надоест, а следом надоедите и вы сами.

– О чем же я должен петь?

– О любви.

Ну и рожа у него была! Нет, Ив мальчик воспитанный, он старательно делал вид, что размышляет над моим предложением, но я-то видела, что его воротит от таких слов. Петь песенки о любви!.. По мнению Монтана и его тогдашних поклонников, ничего хуже быть не может.

У меня не было времени спорить, потому я махнула рукой:

– Решайтесь. Если вы смените репертуар, я помогу стать настоящим певцом.

– Я согласен…

Я даже рассмеялась, потому что ни малейшего энтузиазма в его голосе не слышалось, он уже предвидел сложности и был прав.

На следующий день Ив послушал мою собственную программу и изменил свое мнение, так же, как в предыдущий день изменила о нем я свое. Мы обменялись покаяниями, и он начал работать над новой программой.

Сначала казалось, что это провал, публика, которая приходила на Ива Монтана, чтобы послушать его ковбойские глупости, свистела и топала ногами.

– Вот это успех? – Ив кивнул в сторону недовольного его выступлением зала.

– Это провал, потому что они еще ничего не поняли. Когда поймут, будет овация.

Он стоял, мрачно слушая недовольство зала, но потом вздохнул:

– Ты права.

Ив стал работать над своей новой программой, причем работать не просто истово, а как сумасшедший. Он бывал при мне все время, пока я бодрствовала. Конечно, все тут же решили, что мы любовники. Тем более Ив вел себя как маленький мальчик, который просто представить не может, чтобы его любимая нянька взяла за руку кого-то другого. Любое внимание, оказанное кому-то другому, тем более молодому и красивому, вызывало приступ бешеной ревности. Я должна принадлежать ему, и только ему!

Но я не оставалась в долгу.

– Ты будешь делать и петь только то, что я скажу, либо можешь отправляться ко всем чертям и надрывать голос в пивнушках на окраинах!

У меня есть право гордиться успехами этого мальчишки (он мальчишка по сравнению со мной, хотя всего на шесть лет моложе). Ты что думаешь, у Ива были прекрасные данные? Ничего подобного, куда хуже, чем у тебя, Тео, и голос слабый, и руки он просто не знал куда девать, и вообще, был бревно бревном. А еще эти его ковбойские замашки!

Я выбивала из него дурь в буквальном смысле, у нас происходили настоящие потасовки. А еще выбивала… страх. Псевдоним Монтан придумала ему я, а вообще-то, он был Ив Леви, которого переделали в Ливи при выписке документов. Война закончилась, немцы уже были разбиты, в еврейском парне все еще жил вот этот страх из-за своего айусвайса, из-за своего происхождения, от такого быстро не избавишься. А еще из-за коммунистических взглядов его отца, что тоже в военные и предвоенные годы могло дорого обойтись их семье. Я все понимала, но понимала и то, что, не избавившись от страха, он никогда публику не завоюет.

Никто из видевших в то время Ива не поверил бы, что он боится, слишком уж самоуверенным он выглядел. Так бывает, чтобы скрыть свою неуверенность или страх, человек начинает болтать больше, чем нужно, вести себя откровенно развязно, сыпать почти оскорбительными шуточками. Приходилось орать на него:

– Заткнись!

Итальянский еврей, все же еврей итальянский, а для любого нормального итальянца немыслимо подчинение женщине, даже если та права и умеет и знает больше. Каждый шаг давался с боем. Сначала слышалось категорическое «нет!», потом Ив смущенно соглашался, признавал, что я права, начинал делать как сказано, увлекался, и… дальше успех!

Ив такой же ненормальный, как я сама. Он мог среди ночи вдруг примчаться показывать какой-то новый жест, только что найденный.

– Что за каша во рту?! Более отвратительной дикции не слышала в жизни. Слушатели просто не понимают, о чем ты поешь, думают, что по-английски.

Ив подолгу перед зеркалом декламировал стихи, четко проговаривая каждый звук. Потом так же тексты своих песен. Много-много раз перед зеркалом вслух, постепенно переходя на подпевку, и только потом петь уже по-настоящему.

Это я тебе не зря рассказываю. У тебя, Тео, тоже совершенно отвратительная дикция, взялся бы, голубчик, за нее? Бери в зубы карандашик и рассказывай что-то, стараясь, чтобы получалось понятно, можешь набить рот орехами или конфетами. Хотя нет, я знаю, ты их слопаешь! Лучше карандаш.

Тогда у меня еще не было моих «Друзей песни» – девяти бандитов, как я их звала, а потому все время было посвящено Монтану. Был ли он моим любовником? А почему бы и нет, ему двадцать четыре, мне тридцать, он красив, как спустившийся на землю бог, я… будем считать, что тоже ничего. До Монтана у меня был Андре Конте, но ведь он же не пожелал оставить свою Шарлотту, а делить с кем-то любовника я не желала. Монтан пришелся кстати.