Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

И вдруг почувствовала, что крест с семью изумрудами, подаренный мне Марлен Дитрих и освященный самим папой римским во время приема у него Марлен, нагрелся. Сначала стало страшно, потом я почувствовала, что тепло живое. Этот крест уже спас меня, когда я едва не решилась на самоубийство после смерти Сердана под Рождество. Почему-то появилась уверенность, что спасет и на сей раз.

Марсель не очень любил рассказывать о тяжести тренировок или боев, о своих травмах и восстановлении после них, но иногда бывало. Он умел посмеяться над собой, в шутку повествуя, как не слушались разбитые губы, как, опустив глаза, видел свой распухший нос, как по нескольку дней бывал одноглазым из-за синяка… Но тогда мне вспомнились прежде всего рассказы о восстановлении речи после травмы губ и выбитых зубов.

Марсель смог раз за разом возвращать нормальную дикцию и восстанавливать зубы, значит, и я смогу. Плевать на врачей, они любят осторожничать. Не для того я выжила в этой катастрофе один, а потом второй раз, чтобы теперь сидеть на чужих концертах и просто мычать в тишине спальни. Я буду не просто разговаривать, я буду петь! Губа моя? Моя. Значит, ей придется подчиниться своей хозяйке и двигаться так, как это нужно мне!

Но я не могла рисковать и выходить сразу на большую сцену. Луи Баррье был изумлен, когда я попросила выступление (пусть даже бесплатно) где-нибудь в маленьком зале провинции.

Знаешь, когда ты не уверена, что твои собственные губы, твой голос тебе подчинятся, то даже зал кинотеатра в Руане кажется огромным. Что, если я не справлюсь, не смогу?! Стоик ответил: «Сможешь».

– Ну, смотри, ты обещал!

Друзья были просто в ужасе, который, правда, старательно скрывали, когда я принялась выделывать нечто перед выходом на сцену. Ты знаешь, что у меня свой ритуал, часть из него сложилась тогда. Я потребовала притащить за кулисы свой круглый столик. Это не такая уж легкая штука, но мне пошли навстречу. В другое время такое отношение – как к слегка помешанной (хорошо хоть не буйно) – меня привело бы в бешенство, но тогда было не до злости, все существо подчинено одному: воскреснуть почти из пепла!

Поцеловать крест, сделать некий знак руками (не объясняю, что это и зачем, тебе все равно не поможет, это только мое), коснуться столика с мысленным напоминанием «ты обещал», перецеловать всех друзей и… как в холодную воду, на сцену.

И снова как в первый раз, снова из пепла, как феникс, назло тем, кто успел объявить: «Пиаф больше нет! Из-за раны она неспособна петь», вопреки запретам врачей: «Вам нельзя петь, губа должна зажить, а организм восстановиться». Тео, они, может, и разбираются в строении организма и умеют лечить органы, но ни черта не понимают в строении души, а бывают минуты, когда непонятная душа берет верх над этим самым организмом и ему приходится подчиняться вопреки самому себе.

В программе я исполнила «Милорда». Зашитая губа неимоверно болела, потому что сделать в нее обезболивающий укол нельзя – не будет подчиняться из-за лекарства, но я спела. Зал аплодировал стоя, а за кулисами рыдали друзья. По окончании всех вызовов я тоже рыдала вперемежку от боли и радости, повторяя снова переставшими слушаться губами: «Я не ошиблась…»

Но вернусь к предупреждениям. Я дважды попадала в аварию на одном и том же месте, меня словно предупреждали, что ездить в мой загородный дом в Конте-сюр-Вегр не стоит, но я не вняла предупреждениям, не продала его, так и моталась из Парижа туда и обратно.

Мало того, столик советовал оставить Мустаки, который явно не любил меня, но я цеплялась за Жоржа, вместо того, чтобы отпустить его, я не послушала советов свыше. Знаешь, что бывает с теми, кто не слушает предупреждения Небес? Правильно, неприятности. Мне оставили голос, вернули способность петь, потому что это сама жизнь, но с лихвой возместили другим.

Боже, сколько операций я перенесла в следующие месяцы! Внутреннее кровотечение из-за язвы началось прямо во время представления в Америке. Оперировали язву. Но добавочное обследование выявило страшную нехватку эритроцитов, пришлось проводить многочисленные переливания крови.

Больничная палата, капельница и слабость из-за внутренних кровотечений – замечательный фон для Мустаки, чтобы заявить, что он бросает меня! «Я тоже личность, и нужно, чтобы я ушел!» Он личность! На что годилась бы эта личность без меня? Ничтожество! Я перестала петь все его песни, кроме одной, – «Милорда» требовали зрители. Я тоже люблю эту песню и, когда исполняю, стараюсь не вспоминать, что ее написал предатель. Мустаки тоже делится на две части: до – тот, кто написал «Милорда», и после – тот, что заявил о своем предательстве в палате интенсивной терапии Пресвитерианского госпиталя в Америке.

Ну почему я не послушала своего оракула и не бросила этого мерзавца раньше или вообще не стала с ним связываться? Тогда, лежа в больнице, я задумалась, не касалось ли предупреждение на перекрестке «Божья милость» не загородного дома, а предателя Мустаки? Ведь дважды не справился с машиной именно он. Самому-то ничего, а мне вон сколько мучений.