Я была в ссоре с этим чертовым Шарлем Дюмоном, злилась на него непонятно за что. Все время казалось, что этот молодой человек торопится влезть ко мне в душу и в мою постель, чтобы что-то там захватить. И это мне, для которой раздать что угодно не составляло труда! Сколько раз бывало, когда я отдавала содержимое своего гардероба вплоть до шуб проституткам с улицы, а уж роскошные букеты цветов, привезенные после выступления, частенько оказывались у жриц любви.
У Шарля была мечта – стать моим композитором. Если бы он просто молча подсунул мне свои песни, я бы их пела, но он откровенно говорил о желании писать для меня, понимаешь, не просил униженно на коленях, а говорил. Я понимала, что он талантлив, что песни стоящие, но, во-первых, нужно писать прекрасные мелодии ни к чему попало, для меня в песне очень важен текст, не могу петь просто «тра-ля-ля». Во-вторых и в-главных, он не старался меня просто развлечь, как многие другие. Королева обижалась и не слишком привечала того, кто не спешил становиться послушным пажом.
А тут они написали что-то с Мишелем Вокером. Хитрец, сумел-таки убедить сотрудничать стоящего поэта. Вокера любила и привечала.
– Эдит, мы хотим показать тебе новую песню…
– Кто это «мы»?
– С Дюмоном.
– Ты знаешь, я не пою песни Дюмона.
– Нужно послушать…
– Черт с вами, все равно мне нечем заняться, приезжайте!
Я слушала молча. Мелодия потрясла, слова тоже. Как эти двое мальчишек сумели понять то, что творится в моей душе? Как смогли почувствовать ее боль, ее плач, ее надежду?
У меня не было никого, с кем я могла вот так начать сначала, Дюмон на эту роль не годился, он будет прекрасным любовником… для кого-то другого. Но сердце было готово любить, я все еще верила в предсказание гадалки. Я же жива, значит, время пока есть.
– Сыграйте еще раз.
Потом:
– Еще! Еще!
И, наконец, Баррье:
– Я буду петь эту песню в «Олимпии».
– Но у Кокатрикса нет гала-концертов, только сольники.
– Я буду петь сольник.
– Ты с ума сошла? Еле на ногах держишься. Я не буду обсуждать с Кокатриксом этот контракт.
– Сама обсужу. Считать умею не хуже тебя.
– Эдит, умоляю, подлечись сначала, «Олимпия» никуда не денется.
– Я денусь! Если ждать, когда я выздоровею, боюсь, не только ты, но и вон Дюмон состарится. Я буду петь, даже если подохну на сцене!
– Вот именно!
У «Олимпии» стояли огромные очереди за билетами. Большинство пришло полюбоваться на попытку самоубийства на сцене. Подозреваю, что даже заключались пари, сколько песен я протяну, хватит ли меня на три-четыре или можно будет забирать свои шубы в гардеробе после второй.
Дураки! Я хотела жить, потому что хотела петь. Дюмон и Вокер, сами того не ведая, вдохнули в меня это желание, они принесли то, чего мне в последние месяцы не хватало, – новую песню, да такую, что брала за душу с первых аккордов, с первых слов. Это моя песня, моя в большей степени, чем «Милорд», такая же, как «Жизнь в розовом свете» и «Гимн любви».
Репетиции, репетиции, репетиции… привычная работа, но как же тяжело она давалась на этот раз! Нет, даже если бы мне пришлось не выйти, а выползти на сцену, я бы поползла, понимаешь, отталкиваясь своими изуродованными локтями, ползла бы к микрофону, чтобы спеть. А увидев публику, поднялась на четвереньки и спела так, если бы мои ноги не держали.
Но они держали. Понимаешь, держали – назло всем злопыхателям, всем завистникам, всем, кто не верил, что Пиаф жива!
И все же одно дело репетиции, когда после каждой песни можно прерваться и перевести дух, можно посидеть, в конце концов, и совсем иное – выступление. Час на ногах – это для меня, для моих отекших ног было слишком. Я уже подумывала, что нужно сделать два отделения и в первое пригласить кого-то, но упрямство еще сильно, я решила петь одна. Спеть и победить, в первый вечер хотя бы так.
Баррье взял с меня слово, что, если пойдет тяжело, я прекращу концерт, если он дастся трудно, откажусь от остальных, запланированных на целый месяц. Я обещала, обещала, обещала, прекрасно понимая, что Луи не верит ни единому моему обещанию, но знала, что они действительно закроют занавес, если я хотя бы покачнусь, и больше не откроют, как бы ни просила. Значит, нужно было держаться так, чтобы никаких сомнений не возникло.
Я не могла упасть во время выступления, как упала два года назад, это было бы последнее падение. Но ведь именно этого ждала часть зала. Представляешь, сказать, что ты был на том самом концерте, когда Эдит Пиаф упала в последний раз!
Я никогда не замечала, что сцена такая огромная. Даже во время репетиций, клянусь, она была меньше. Мелькнула дурацкая мысль, что у Кокатрикса раздвижная сцена и нужно было попросить уменьшить ее.