Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

Как могли Ламбукасы одобрить брак своего обожаемого сына, такого рослого, красивого, доброго, честного, с женщиной на двадцать лет его старше, едва державшейся на ногах, со скрюченными руками, бесконечными болячками, к тому же известной своими любовными похождениями и сомнительным прошлым? Никто не смог бы, но они одобрили! Знаешь, сначала я не поверила, подумала, что ты поставил их перед фактом, что женишься в любом случае. Но потом мы долго сидели с мадам Ламбукас и болтали, я выспрашивала о твоем детстве, о твоих привычках, просила рассказать смешные истории, честно рассказывала о себе.

Знаешь, я поняла главное – в вашей семье категорически запрещена ложь, потому ты не мог поставить родителей перед фактом, ты просто честно сказал, что любишь.

Мы с твоей мамой ровесницы. Господи, что должна чувствовать женщина, отдавая сына в руки своей ровесницы, к тому же больной без надежды на выздоровление?!

– Не бойтесь, Теофанис обещал заботиться о вас; если обещал, он выполнит. Он хороший сын и будет хорошим мужем. Вы можете на него положиться.

Если у меня когда-то и были спазмы в горле, то они не шли ни в какое сравнение с тем, что я испытала в разговоре с твоей мамой. Она не только не укоряла меня, не давала понять, что я слишком стара для ее сына, что можно бы и передумать, она обнадеживала меня, что ее сын обо мне будет заботиться!

У меня никогда не было нормальной семьи, и тут… Конечно, твоя мама не могла относиться ко мне, как к дочери, но она уважала твой выбор.

– У меня не может быть детей, я не дам вам внуков.

О каких внуках могла идти речь?!

– Внуков дадут дочери. Дайте счастье моему сыну.

Знаешь, что я умудрилась сказать твоей маме?

– Это ненадолго, мадам Ламбукас.

Мудрая женщина посмотрела мне в глаза долгим взглядом и почти укорила:

– Все в руках Божьих. Только обвенчайтесь, так будет лучше.

Мы обвенчались. Ты – мой законный супруг не только перед людьми, но прежде всего перед Богом.

Знаешь, что я вспоминаю? Дождь из риса, которым осыпали нас при выходе из православной церкви. Я подумала, что это соль, но оказалось и правда рис. Так положено у православных – на счастье. Помогло, я счастлива с тобой, мой мальчик.

А еще вспоминаю, как долго и коряво выводила свою подпись на документе в мэрии. Знаешь, какая была мысль? Что ты поймешь, во что ввязываешься, и сбежишь! Но ты, смущенно улыбаясь, стоял рядом, большой, сильный и очень добрый, надежная стена остатка моих дней.

И все же я должна была дать тебе что-то. А могла дать только одно: научить петь и вывести на сцену!

Я хорошо помню этот день, вернее, уже почти утро, когда тебе пришло в голову сделать из меня Карузо. Ты зря думаешь, что я проклинал твое решение, Эдит. Даже если бы тебе приносило удовольствие вытягивание из меня жил, я бы тянул. Кстати, довольно похоже – учить петь меня, еще и убеждая всех вокруг, что я жажду стать звездой эстрады! Все верили и откровенно жалели несчастную эстраду.

Я решил, что ты должна засыпать без снотворного, просто потому, что тебя гладят по головке. Так поступала наша мама, когда мы болели, – клала руку на голову и тихонько напевала. Сидя на краю твоей кровати, я напевал колыбельную своей мамы. Простенькая песенка, никаких вокальных изысков.

Ты уже расслабилась, немного разжались скрюченные пальцы, стали мягче черты лица… Как хорошо, что тебе удастся заснуть без лекарств!

Но я рано обрадовался.

Вдруг глаза нараспашку и резкий голос:

– Ты должен петь, Тео!

– Я пою. Слишком тихо, Эдит?

– Пойдем!

– Куда?!

– К роялю, репетировать!

– Эдит, какая репетиция? Тебе нужно спать, а не петь.

– Петь буду не я, а ты! Ты станешь великим певцом. Только для этого нужно репетировать по многу часов в день.

Я не понимал, что происходит. Что за бред – я стану великим певцом! Никогда не жаждал вот такой славы.