Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой

– Давай поговорим об этом завтра?

– Я повторяю: ты должен петь!

– Хорошо, я буду петь, танцевать, играть на виолончели или большом барабане, стану шпагоглотателем… хоть президентом, только завтра. Ложись, я еще спою. Нужно же певцу репетировать…

– Дурак! Можешь сколько угодно сопротивляться, я сделаю из тебя певца!

– Может, не надо?

– Я лучше знаю, что надо, а что нет.

Этот ответ я слышал потом много раз.

Укладываясь поудобней, ты бормотала:

– Зря надеешься, что я завтра забуду.

Ты не забыла, но тогда я не слишком волновался. Да, у меня есть голос, но временами очень противный, я плохо запоминаю мелодии, легко их забываю и неимоверно фальшивлю первые пятнадцать минут. Потом, словно войдя во вкус, даже способен петь почти верно. Но стоит замолчать хоть на пять минут, все можно начинать сначала.

Ты этого не знала, и я надеялся, что, убедившись в моей бездарности, просто выбросишь дурацкую затею из головы. Только бы не выбросила и меня самого вместе с ней!

Ты не выбросила ни меня, ни идею, превратив в кошмар жизнь всех вокруг – аккомпаниаторов и оркестрантов, потому что у них были заняты руки и бедолаги не могли закрыть уши; тех, кто слышал мое вытье, потому что они оказались вынуждены делать вид, что это можно исправить; и мою, потому что мне хотелось не петь, а рычать от бессилия.

Я не певец, Эдит! Но ты вывела меня на сцену, желая показать всему миру новую игрушку, и я был готов терпеть даже роль игрушки, потому что на сцене ты пела, что я первый и последний…

Смешной мальчишка, ты думал, что к утру у старухи выветрится из памяти твой голос? Ничего подобного!

– Ты уже завтракал?

– Нет, я ждал тебя.

– Правильно сделал, потому что распеваться лучше, пока связки еще не забиты едой!

– Эдит, умоляю! Я знаю только одну песню и только ее могу не слишком фальшиво исполнять.

– Ничего, выучишь еще несколько.

– Я не умею петь!

– Я научу.

Если бы ты обрадованно согласился сразу же и выяснилось, что тебе слон на ухо наступил, я, пожалуй, бросила бы эту затею. Но, милый мой, ты так сопротивлялся, при этом боясь меня обидеть, что я не могла уступить. Пришлось загонять тебя в славу силой. Знаю, знаю, ты не считаешь себя ни певцом, ни вообще артистом, достойным аплодисментов в «Олимпии», главное, я тебя таковым считаю. А если я считаю, то заставлю признать всех, в том числе тебя самого. Никуда не денешься, будешь знаменитым. Не хочешь? Я хочу!

И пусть заткнутся все завистники!

Но если серьезно, Тео, у тебя есть и голос, и слух. Просто бывает, когда они… как бы сказать… не стыкуются. Я спрашивала тебя, слышишь ли ты внутри себя мелодию правильно, замечаешь ли, когда фальшивят другие? Ты отвечал: «да», называл мне, где фальшивят, и у себя слышал, когда фальшивишь. Это означает, что слух есть, те, у кого слуха нет, свою фальшь не слышат, уверяю тебя.

И голос есть тоже, но у тебя очень плохая музыкальная память, все время нужен камертон.

Так бывает, и я точно знаю, что это исправимо. Есть какие-то методики вроде сведения голоса и слуха, я не знаю какие, но есть. Беда только в одном – у меня не было времени ни для каких методик! И я применила одну, которую знала, – репетировать с утра до вечера, вернее, с вечера до утра, пока не свалишься с ног или не охрипнешь. Если мотив, спетый сто раз, так и не засел в голове навсегда, значит, нужно спеть двести! Фальшивишь? Триста! Все равно не так? Четыреста! Каждый день, пока при любой попытке открыть рот даже для зевка из него не польется нужная мелодия.