Ее любовь. Его верность. Пуговицы и боль

А теперь она оплакивала свое разбитое сердце.

– Пуговица…

Я прижался к ней лбом, чтобы унять ее горе, но в то же время мне было приятно видеть ее слезы. Когда я прилетел в Нью-Йорк, она обдала меня поистине арктическим холодом, потому что я не принял ее признание в любви… в любви ко мне. И теперь нам обоим было очень тяжело.

– Тсс…

Она глубоко вздохнула и проглотила комок. Потом шмыгнула носом, утерлась и сказала, отводя покрасневшие глаза:

– Прости.

– А-а, что уж там!

Вообще, я терпеть не мог женского плача, но тут было совсем другое дело. Мои губы прошлись по уголкам ее глаз, собрав, словно драгоценности, остатки ее слез.

Перл часто заморгала, смахивая лишнюю влагу.

Я соскочил с постели и с трудом принялся одеваться. Трусы, джинсы, рубашка… Ткань холодила тело, так как вещи провалялись на полу всю ночь. Одежда налезала на меня с трудом, разумеется, не оттого, что села, а потому, что я изменился за прошедшее время.

Перл тоже оделась. Глаза ее уже были сухи, хотя краснота еще не ушла, только так и можно было догадаться, что она недавно плакала.

Мы дошли до входной двери и посмотрели друг на друга. Мне хотелось повторить свое предложение, но я удержался. И так все было понятно…

Перл обняла меня за шею и спрятала лицо у меня на груди. Это был горчайший момент. Мы говорили друг другу последнее прости, чувствуя, как заканчивается наше счастье.

Все кончилось.

Перл отвернулась и вдруг сказала:

– Прости, я так и не успела поблагодарить тебя.

– За что? – искренне удивился я.

Я похитил ее. Я держал ее у себя дома в качестве заложницы. Я заставил ее отрабатывать себе свободу, вместо того чтобы просто отпустить ее. Я заставил ее спать со мной, лишив ее естественного права.

– После того, что сделал со мной Боунс, я едва не сошла с ума. А ты вернул меня к жизни. Иначе я бы точно рехнулась. Ты помог мне стать сильной, когда я совсем расклеилась. Ты помог мне почувствовать себя красивой, когда я уже считала себя списанной со счетов. Вот за это я тебя и благодарю.

Я воззрился на нее и сморгнул, чтобы не выдать себя.

– Пуговица…

Нужно было что-нибудь сказать, но слова не шли у меня с языка. То, что я сделал, не стоило ее благодарности.

– Ты самая сильная и отважная женщина, которую я когда-либо знал, – наконец вымолвил я. – Ты справишься. И ни один мужчина не сделает тебя красивой, потому что ты и так первая красавица во всем мире.

Нижняя губа ее скривилась.

Дольше оставаться в этой квартире было невозможно. У меня прямо руки чесались, чтобы расколотить что-нибудь о пол. До этого мгновения я и не подозревал, что способен на чувства, кроме похоти и жестокости. А вот теперь мне хотелось высушить ее слезы. Когда у меня на руках умерла сестра, я сам не пролил ни слезинки. Я был абсолютно бесстрастен, когда хоронил своих родителей. Но, выходя из квартиры Перл, я едва сдерживался, чтобы не разреветься.

Я даже не сказал ей «прощай», потому что это было выше моих сил. Хотел, но не смог. Вместо этого я взял ее лицо в ладони и поцеловал – в последний раз. Оно было мокрым от слез, то ли ее, то ли моих. Наши губы словно омертвели, да и мы оба были словно деревянные. Я коснулся ее лба, поцеловал и вышел вон из квартиры.

Надо было обернуться, чтобы послать ей прощальный взгляд, но это было выше моих сил. Вместо этого я хлопнул дверью, стараясь не смотреть назад. Затем я прижался к дверному полотну спиной и стал вытирать руками обильно выступившие слезы.

Ладони были все мокрые. Я потер пальцами, чтобы убедиться, что я действительно плачу. Да, это были слезы. В последний раз до этого я плакал в пять лет, когда Кейн сжег моего плюшевого медвежонка. Тогда мое сердце буквально разрывалось на части, и я дал себе зарок, что больше никогда… никогда не заплачу.

Но Пуговица заставила меня нарушить свой обет.

Глава тринадцатая

Перл

Когда за Кроу закрылась дверь, я вернулась в постель и закрыла глаза. Сдерживаемые рыдания рвали мне грудь. Два последних месяца я была слишком занята, и думать о человеке, что похитил не то что мою свободу – мое сердце! – было особо некогда. Но вот теперь уже ничто не могло скрыть от меня горькую правду. Кроу ушел, и больше я его никогда не увижу.

Слезы, наконец, выступили и потекли по носу. Когда влаги накопилось достаточное количество, она стала капать на простыни. Белье, подушки все еще хранили запах Кроу. Этот аромат будет напоминать о нем еще несколько недель, пока окончательно не выветрится. С каждым вдохом мне становилось лишь больнее. Но я понимала, что, как только запах исчезнет, мне станет еще хуже.

В конце концов я разрыдалась. К тому моменту, когда Кроу прилетел в Нью-Йорк, я проделала титаническую работу над собой, чтобы выглядеть независимой и сильной, однако ему не потребовалось очень много времени, чтобы разубедить меня. Он пробудил во мне мои настоящие чувства, и ничего не осталось, как признать истину, – этот мужчина означал для меня все в этой жизни.