Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления

если захочет, затмевает в нем многих балетмейстеров, которые комбинируют готовые формы. <…> Стремясь преобразовать балет, Якобсон обращался к выразительности скульптуры, живописи, спорта. Он выворачивал пластику наизнанку, лепя, казалось бы, противопоказанные балету формы, но, дорого за это платя, иной раз и отыгрывался с лихвой. Хореограф для него <…> – обладатель неограниченных прав [Макаров 1974: 220].

Эти неограниченные права означали для него право одновременно быть критиком рутинного классического балета и выступать за новые формы, в которых лексика классицизма использовалась в качестве отправного пункта.

Вообразить себя обладателем «неограниченных прав» и бросить вызов правительственной цензуре было для художника в Советской России почти невообразимой дерзостью. Как правило, если художник в то время хотел продолжать работу, он, не дожидаясь правительственной цензуры, применял к своим произведениям самоцензуру[45]. Якобсон не тратил силы на то, чтобы изменить общество. Вместо того чтобы разочаровываться и сокрушаться, он брался за следующее произведение, сосредоточиваясь на том, что хотел показать публике на сцене. Ирина рассказывает:

Якобсону все время «ставили на вид». <…> в вопросах творчества он был бескомпромиссен и никогда не отступался от своего замысла. Почти за каждый из них он вел борьбу и рано или поздно выходил из нее победителем. Неудивительно, что власти его не любили. Они видели, что он их нисколько не боится. Он не заискивал, не лебезил, он был совершенно свободным человеком. А это в то время, как известно, было весьма нетипично [Якобсон И. 2010:15].

Не соглашаться на этот первый уровень самоцензуры уже было своего рода маленькой победой для того, кто работал в Советской России. Репетиции в балетной студии всегда были для Якобсона частью важнейшей внутренней работы, испытанием собственной личности и отваги. Как утверждает Макарова, балерина, танцевавшая в Кировском театре:

Он всегда был абсолютно уверен в себе. Ни критика, какая ни будь она суровая или справедливая, не способна была сбить его с пути; ни разочарования, даже самые горькие, ни провалы, даже самые очевидные. <…> Что двигало им? Он был словно одержим вдохновением и талантом, возможно, даже гением[46].

И хотя творчество Якобсона было далеко от политики, советскую власть оно беспокоило. Балетмейстера как при жизни, так и после смерти неоднократно пытались целенаправленно предать забвению, перечеркнуть. Его имя запрещали упоминать в балетных рецензиях, печатавшихся в советских журналах, и особенно это касалось двух главных в те времена периодических изданий – газет «Правда» и «Известия». Случай Якобсона показывает, что артист может оставаться на родной земле и в то же время быть вычеркнутым из ее истории. В то время как сбежавшие из СССР танцовщики попадали в мир всеобщего признания и растущих возможностей, слава Якобсона зависела от прихоти советских функционеров, контролировавших артистов, сцену и зрителей – все то, благодаря чему Якобсона могли увидеть.

В конце 1980-х годов, с началом периода перестройки и гласности, когда стали наконец возможны критика власти, открытая дискуссия и свобода слова, интерес к исторической памяти в обществе усилился – и наследие Якобсона стали открывать заново. Тогда по достоинству было оценено личное мужество артиста. Однако тогда пришлось не только радоваться возрождению основных балетов Якобсона, среди которых были «Спартак», «Шурале» и «Клоп», но и оплакивать уничтоженные цензурой произведения, а также время и силы балетмейстера, впустую потраченные на получение многочисленных разрешений.

В 1991 году О. М. Виноградов, бывший тогда художественным руководителем балета и главным балетмейстером Кировского театра, так говорил по случаю смерти Якобсона: