Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления

Пока Лопухов разбирался с партийным надзором в Ленинграде, у другого формалиста, Голейзовского, начались сходные проблемы в Москве. Голейзовский прошел школу классического балета и с 1909 по 1918 год выступал в Большом. Позже он стал осуществлять собственные постановки. Ему, как и Лопухову, пришлось поставить эстетику на службу советским идеям. В 1925 году за несоответствие политическим интересам советской публики был раскритикован его балет «Иосиф Прекрасный», созданный на основе библейской легенды об Иосифе. В этом спектакле использовались конструктивистские декорации, танцовщики были едва одеты и ходили босиком [Swift 1968: 68; Ez-rahi 2012; Суриц 1979]. Два года спустя Голейзовский поставил аллегорический балет «Смерч», в котором «капиталисты, танцующие фокстрот, противостояли миру пролетариата, представленному артистами в голубых рабочих робах, с серпами и молотами». По слухам, зрители стали уходить из зала на предварительном просмотре, и балет был признан неудачным как в идеологическом, так и в художественном отношении [Swift 1968: 68; Суриц 1979:217–218].

Однако в декабре 1927 года, менее чем через полгода после московской премьеры «Красного мака», давление на все сферы искусства, и в частности на театр, снова возросло. В результате возникла еще более строгая система внешнего надзора за художественным творчеством, которая стала с тех пор постоянной головной болью балетмейстера Якобсона. Сталин, укреплявший свою политическую власть, объявил новую кампанию государственного контроля и новую пятилетку – план экономического развития страны. Чтобы обеспечить всенародное одобрение этой политической кампании, он решил заручиться поддержкой искусства, а именно – балета, который считал особенно убедительным в силу его телесности и легкости восприятия. Артистов вызывали на специальные собрания, где они должны были придумывать произведения, распространяющие миф о социалистическом государстве и новом общественном строе.

Вскоре после Октябрьской революции большевики создали Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), задачей которого было следить за тем, чтобы искусство и культура играли основополагающую роль в заново создаваемом обществе. Историк России Джеймс Леффлер пишет, что функция Наркомпроса в буквальном смысле заключалась в том, чтобы быть «механизмом использования образования и культуры в революционном переустройстве русского общества». Механизм этот работал медленно, потому что «элементы старого и нового режимов причудливым образом сталкивались друг с другом» [Loeffler 2010: 189]. Нарком просвещения литературовед А. В. Луначарский, давний поклонник балета и человек, хорошо разбирающийся в нюансах культурного самовыражения, пытался сгладить эти противоречия и найти золотую середину. По требованию представителей пролетариата была введена цензура театральных произведений, призванная поставить их на службу политической идеологии. «Театр должен стать действительным орудием агитации и пропаганды», – заявил Луначарский несколькими месяцами ранее, на совещании театральных деятелей 7 февраля 1927 года. Вскоре после этого он сделал еще одно заявление, целью которого было смягчить власть цензуры. Луначарский объявил, что цензура должна занимать определенное место, но вмешательство должно быть минимальным[85]. В результате на следующий год была создана система классификации балетов с пятью уровнями оценки соответствия балетного нарратива партийной идеологии. Это оказалось особенно полезно для созданных ранее «репертуарных комиссий», целью которых был «надзор за репертуаром государственных театров в Москве и Ленинграде и в состав которых входили историк партии В. И. Невский, Луначарский, Воронский, а также высокопоставленные представители партии, профсоюзов и объединений пролетарских писателей» [Clark 1995: 186].

Якобсон на тот момент все еще был ярым сторонником переориентации балета в интересах пролетариата и устранения из репертуара большей части классических произведений. Он, как и многие в то время, выступал за перемены, не задаваясь вопросом о том, чего это будет стоить. Сейчас, оглядываясь назад, многие послереволюционные культурные проекты большевиков и требования, чтобы искусство несло политическое послание, можно назвать своего рода хитрой маркетинговой стратегией по продаже коммунизма. С усилением сталинского режима государственная пропаганда стала предъявлять к балету все больше требований. Это касалось не только танцев. Леффлер пишет, что примерно тогда же началось сужение возможностей для еврейских музыкантов.