Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления

С начала 1930-х годов советский балет все чаще вынужден был служить целям, выходящим за рамки эстетики, а зачастую и заменяющим ее. Якобсон обладал поддерживающим его боевым духом, а также непреклонной решимостью создавать современный репертуар русского балета. Авангардные художники и партийные чиновники, такие как Луначарский, утверждали, что балет служит социальной цели, и Якобсон продолжал верить в это, но он расходился с советской властью в том, кто определяет эту цель и как она должна достигаться. Он обратил этот подход к социальному назначению искусства против самих Советов, используя его иногда как способ привнести на сцену стиль, пропитанный еврейским идеализмом и независимостью. Он ниспровергал не только модерн и абстракцию, но и глубоко субъективный опыт чужака. Якобсон продолжал играть роль одного из самых суровых «внутренних» пролетарских критиков балета, выступая против большей части произведений в классическом стиле, поставленных в начале 1930-х годов. В то же время он параллельно работал над этой задачей физически, в студии со студентами и танцовщиками труппы.

Свой последний критический очерк, относящийся к этому переходному периоду, Якобсон опубликовал в 1931 году. В очерке, опубликованном в журнале «Рабочий и театр», он заявляет, что классический балет «закостенел и беспомощен», что система обучения выпускает молодых артистов, которые ищут забвения в стерильности технических навыков[113]. Статья написана, очевидно, после резко негативных отзывов о «Золотом веке», сделанных в том же журнале несколькими номерами ранее. Якобсон, похоже, поддерживает эту пролетарскую точку зрения. Он упоминает «Золотой век» по имени лишь однажды, укоряя «молодежь» (хотя он был самым молодым в творческой команде), которая пыталась решить проблему хореографии путем внесения инноваций в танцевальную форму, не понимая, что хореография – это идеологическая система. Якобсон начинает свое эссе с сетований на сопротивление балета переменам, отмечая, что все театральные искусства должны реагировать на вызовы современности, а балет до сих пор с удовольствием сохраняет свои 200-летние традиции. Он выделяет Лопухова как объект особенно острой критики, укоряя его в манере, которая очень напоминает анти-формалистскую риторику 1930-х годов. Якобсон упрекает Лопухова, в частности, за его безусловную преданность классическим балетным традициям, ошибочную веру в то, что содержание возникнет из формы, и использование акробатических трюков, не интегрированных в содержание балета[114]. Эти претензии вызвали возмущение со стороны Вагановой, которая расценила подобные замечания как личные нападки на ее работу в училище, чем таковые по сути и являлись[115]. Якобсон также обвинил Лопухова в том, что он «удушает» классический балет, «заимствуя у цирка примитивнейшие акробатические движения»[116]. В отличие от Вагановой, которой потребовалось некоторое время, чтобы простить Якобсону обиду, Лопухов, похоже, был очень снисходителен. В последующие годы он стал одним из главных единомышленников Якобсона.

Несмотря на гнев Якобсона по отношению к удушающим условностям классического балета, в 1931 году он, очевидно, еще не знал, чем именно их заменить. В конце своего пространного эссе, критикующего классический балет, он упоминает одного художника, которого считает образцом художественного новаторства, – В. Э. Мейерхольда. Это упоминание несет в себе трагическую иронию, потому что Мейерхольду, который был одним из самых восторженных поборников нового советского театра, вскоре суждено было утратить свою популярность из-за сталинских репрессий против экспериментального искусства и откровенной антипатии самого Мейерхольда к социалистическому реализму. Менее чем через семь лет после публикации эссе Якобсона театр Мейерхольда был закрыт, а в начале 1940 года он был арестован и расстрелян.

Такова реальность, которая оказалась совсем рядом с оптимизмом, который Мейерхольд, Якобсон и другие советские художники испытывали, пусть и недолго, в конце 1931 года. «Или за большую творческую экспериментальную работу, или пожизненное пребывание в рамках “красивости” и эстетства», – писал Якобсон. «Таким образом, реконструкция искусства хореографии упирается в утверждение жанра пантомимы. И утвердить этот жанр можно лишь революционным путем, решительно порвав со всякими танцевальными системами прошлого»[117].