Эго и архетип

В таком случае подобающим будет то, что душа в первую очередь ввергается в пустоту и нищету духа и лишается всякой помощи, утешения и естественного понимания всех вещей — высших и низших. При такой опустошенности она действительно способна стать нищей духом и освободиться от ветхого человека, чтобы жить новой, блаженной жизнью, которая посредством этой ночи (темной ночи души) и отражает состояние единства с Богом[161].

Центральным образом христианского мифа является само по себе распятие. На протяжении почти двух тысяч лет образ человека, пригвожденного к кресту, является высшим символом западной цивилизации. Независимо от того, во что верит или не верит человек, этот образ — феноменологический факт нашей цивилизации. Следовательно, он должен что-то важное сказать нам о психическом состоянии западного человека.

Распятие явилось завершающим этапом земной жизни Иисуса. В процессе распятия Иисус как эго и Христос как Самость сливаются воедино. Человеческое существо (эго) и крест (мандала) становятся едины.

Греческий прототип такого единения человека и мандалы представлен в образе Иксиона, привязанного к огненному колесу. Однако здесь заложен совершенно иной смысл. Иксион был привязан к колесу в наказание за свою дерзновенную попытку совратить Геру. Он вовсе не добровольно был привязан, и его союз с колесом должен был стать вечным. Здесь нельзя сказать, как в случае Христа: «Совершилось!»[162] Миф об Иксионе олицетворяет Самость. Он поддается инфляции и отождествлению с мандалой Самости.

Христианский миф относится к гораздо более высокому уровню развития эго. Христос является и человеком, и Богом. Как человек, он идет на крест, испытывая мучения, но идет добровольно, воспринимая это как часть своей судьбы. Как Бог, Он добровольно приносит себя в жертву ради человечества. С психологической точки зрения это означает, что распятие эго и Самости происходит одновременно. Пригвожденная и подвешенная (то есть как бы расчлененная) Самость терпит мучение ради временной жизни. Для того чтобы появиться в пространственно-временном мире, она должна пройти через конкретизацию или воплощение в конечном. Готовность Самости отказаться от вечного, непроявленного состояния и разделить человеческую участь свидетельствует о том, что архетипическая психика склонна спонтанно питать и поддерживать эго. В этой связи будет уместным привести фразу из Второго послания к Коринфянам:

Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетою[163].

С другой стороны, распятие на кресте означает для эго парализующую подвешенность между противоположностями. Распятие неохотно принимается исходя из внутренней необходимости индивидуации (процесса созидания целостности), которая требует полного осознания парадоксальной природы психики. По поводу морального аспекта этого образа Юнг говорит следующее:

Реальность зла и его несовместимость с добром разделяют противоположности и неумолимо приводят к распятию на кресте и приостановке всякой жизни. Поскольку «по природе своей душа — христианка», этот результат наступает с такой же неизбежностью, как и в жизни Иисуса: все мы должны быть «распяты с Христом», то есть нам необходимо «застыть» в нравственном страдании, сопоставимом с реальным распятием на кресте[164].

В другом месте Юнг высказывается в более общем виде:

Все противоположности исходят от Бога, поэтому человек должен смириться с этим бременем; при этом он обнаруживает, что Бог, пребывающий в его «противоположностях», овладел им, сам воплотился в него. Он превратился в сосуд, наполненный божественным конфликтом[165].