Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже

«Я должен сказать, что Эйфелева башня великолепна, – сказал он, – и после этого меня больше всего впечатляет машинный зал». Но Эдисон чувствовал солидарность со всеми остальными посетителями ярмарки, жалуясь, что гигантская галерея машин с ее шестнадцатью тысячами машин была «печально утомительным местом… в целом слишком большим, километры километров слишком много. У меня болит голова, когда я даже думаю об этом. Я не могу сказать, что видел и четверти того, что в нем можно увидеть, и не думаю, что когда-нибудь увижу. Насколько я заметил, меня не поразила какая-либо новинка в больших масштабах. Есть много улучшений в мелочах».

Эдисон был в равной степени удручен официальной американской выставкой, заметив:

«Она ничего не представляет. Он представляет американскую промышленность точно так же, как та извозчичья лошадь снаружи представляет царство животных. Это в целом проблема одной лошади… Именно так я к этому отношусь, и, должен сказать, так же относится каждый американец, которого я встречаю в Париже».

Что касается французских изобретателей, Эдисон также не был впечатлен:

«О, у них вообще нет изобретателей в нашем американском смысле этого слова в Париже. У них здесь нет профессиональных изобретателей, как у нас на другой стороне; то есть людей, которые пойдут на фабрику, сядут и решат любую проблему, которая может быть поставлена перед ними. Это профессия, о которой здесь, похоже, ничего не знают. В Америке у нас есть сотни таких людей».

Конечно, Гюстав Эйфель и другие мастера французского индустриализма могли бы не согласиться с этим.

В дождливый вечер понедельника 26 августа в «Фигаро» состоялся самый блестящий из многих вечеров в честь Эдисона. Альфред Тейт сопровождал своего босса на «эту самую впечатляющую дань уважения», и они вдвоем вышли из-под дождя в половине одиннадцатого, чтобы найти офис-особняк Фигаро, освещенный электрическими огнями и украшенный звездами и полосами. Эдисон и Тейт прошли через маленькую оранжерею папоротников газеты, с очаровательными ароматными цветами и цветными фонтанами, а затем вошли в зал, где их приветствовал редактор Фрэнсис Магнард, ведущий политический писатель страны, и его сотрудники. Министр Уайтлоу Рид прибыл несколько минут спустя, после чего они с Эдисоном уселись в два бархатных кресла у сцены. Большой портрет Эдисона с надписью «СА МАДЖЕСТЕ ЭДИСОН» был обращен к гербу Соединенных Штатов. Другие светила не отставали.

Первым прибыл бей[42] Туниса, его высочество Тиб, со своей свитой, все в живописных костюмах. «Затем, сверкая бриллиантами и золотыми кружевами, с важным видом вошли два популярных идола, – писал Тейт, – знаменитые тореадоры Гарсия и Валентин, за которыми следовала не менее обожествленная фигура Баффало Билл, также блистающего в своем известном костюме из белого и золотого, увенчанная его десятигаллонной шляпой, которую он снял с размахом, охватившим всю аудиторию». Вслед за Коди пришли композитор Жюль Массне и принц Ролан Бонапарт, которых, в свою очередь, «сопровождала процессия министров иностранных дел, французских генералов и различных деятелей искусства и литературы, маршируя под странные звуки увертюры, исполняемой труппой румынских музыкантов».

Как только гости расселись, известный актер Жан Мунэ-Сюлли выступил с речью, за которой последовали сопрано, исполняющие легкие шансоны. «Фигаро» наняла не меньшего гиганта французского театра, чем любимая звезда «Комеди Франсез» Коклен Младший, который «поднялся на сцену и в роли нищего изобретателя произнес монолог, вызвавший бурный смех». Он создал прибор, который назвал «усовершенствованным телефоном» и который переводил с французского на английский или наоборот.