Эйнемида II. Право слабого.

Мягкий свет заката уже золотил стройные колонны террас и широкие зубчатые стены дворца, когда под тенистую сень Нижних Садов вступила Нира, первая из наложниц повелителя шести частей света. Пышная корона тёмных курчавых волос, еле удерживаемая шёлковыми лентами, золотистая кожа цвета спелого персика, миндалевидные жгуче-чёрные глаза, пухлые губы, изогнутые мидонийским луком – после смерти Артимии, вряд ли остались сомнения, кого считать прекраснейшей женщиной Мидонии.

Наложницу сопровождали десятка два молодых служанок: эйнемки, мидонянки и даже чёрная лысая кахамка в прямой белой юбке до пят – вычурное ожерелье из клыков леопарда едва прикрывало бесстыдно оголённую эбеновую грудь. Девушки несли принадлежности для рисования, почтительно держась поодаль от госпожи, увлечённой беседой со встрёпанным худощавым человеком в тёмно-зелёном хитоне.

– Так значит, вот это место, – Нира остановилась у небольшой рощицы сливовых деревьев и, прелестно наморщив лобик, огляделась. – Думаешь, здесь лучше, чем в Верхнем саду?

– Несомненно. Погляди на эти деревья. Слива – плод цвета сумерек, а как прекрасны листья, какие изящные ветви. Скоро начнёт смеркаться, и небо станет розово-синим. Лучше фона для сливовой ветви не придумать.

– Не знаю, Феспей, не знаю… По канону изображают цветы сливы, а тут плоды... – взяв из рук служанки кисть, наложница несколько раз взмахнула ей в воздухе.

– Забудь о канонах! Цветок сливы прекрасен, но её плод – вот истинный символ Эникс, олицетворение ночи. Жизнь цветка кратка, точно молодость, а плод совершенен. Цветок – сумерки, плод – ночная тьма. Это зрелая красота, не пустая яркость юности, а подлинные суть и смысл, ради которых существует всё дерево. Понимаешь?

– Точно! Плод сливы, ночь и зрелость. Вот чего мне не хватало... А ну-ка погоди.

Несколько мгновений девушка изучала колеблемые ветерком сливовые ветви, рисуя в воздухе кистью.

– Решено, – она тряхнула головой. – Слива посередине, тёмно-синее и зелень... Ставьте здесь, да поживее!

Служанки принялись раскладывать принадлежности для рисования. Пока они суетились, к беседующим подошёл сотник дворцовой стражи. Позолоченный доспех ладно сидит на стройной фигуре, красная туника «по-эйнемски» укорочена выше колена, курчавые волосы уложены в эйнемскую «трирему» – всё по последней моде. Едва Нира обратила на стражника внимание, тот изящно поклонился, белоснежно улыбаясь.

– О, прекраснейшая из прекрасных, госпожа и владычица дум, недостойный Луллу-Миталиб хаз-Гарш, пожалованный честью оберегать покой нижнего сада, ждёт твоих приказаний, – сотник говорил по-эйнемски, явно красуясь неплохим этелийским выговором.

– Благодарю тебя, любезный Луллу-Миталиб, но не стоит беспокоиться. Я здесь, чтобы закончить картину в память о покойной матери нашего владыки. Да будут боги милостивы к её тени.

– О, великое горе, великое горе, – вздохнул Луллу-Миталиб, в уголке его глаза, точно по заказу, заблестела слеза. – Должно быть, ты желаешь нарисовать эйнемскую картину, «травы и цветы».

– А ты разбираешься в живописи, воин.

Стражник тотчас расцвёл от гордости.

– Не так хорошо, как хотелось бы. Мне никогда не доводилось встречаться со знатоком, вроде тебя.

– Хочешь взглянуть?

– Больше всего на свете, но возможно ли это?

– Конечно, смотри, – Нира подвела сотника к тонкой доске из хегевского кипариса на деревянной подставке. Подле будущей картины служанки разложили предметы для рисования и установили несколько подставок с листами папируса для пробных зарисовок. Трое девушек готовили кисти, а чернокожая кахамка смешивала краски в позолоченых чашечках.

– Боги, какое мастерство! – Луллу-Миталиб изящно прижал руку к груди, а рот приоткрыл, будто не в силах сдержать восторг.

– Погляди, – увлечённо сказала Нира, показывая на одну из зарисовок. ‒ Картина будет, конечно, на кипарисе – так положено, когда посвящают дары ушедшим...

– Это священное дерево Эретероса милосердного, – заметил Феспей.

– Эйнемский бог смерти, – с готовностью закивал мидонянин. – Я знаю, я читал про ваших богов.

– Да, – кивнула Нира, – наподобие вашего Марузаха. Так вот, погляди. Здесь, справа, три цветка аконита. Аконит – цветок Урвоса всеприемлющего, владыки подземного царства, три – его священное число. Обычно ещё рисуют символы Урвоса и аллегории окончания пути, но я оставила только аконит. У меня другая тема: «сумерки и ночь», ибо смерть – это ночь жизни, а за ней наступает новое утро.

– Какая глубокая мысль, госпожа!

– Хороший образ, – добавил Феспей. – Не только для мёртвых, но и для живых. Он полон печали, но обещает надежду и утешение.

– О да, утешение! – с жаром воскликнула Нира. – Повелитель так огорчён смертью госпожи, как бы я хотела умерить его горе хоть самую малость!

– Великое горе. Все мы скорбим вместе с нашим владыкой, – выспренно сказал стражник.