Её тёмные крылья

Бри зажмуривает глаза, и я вспоминаю день, когда мы прокололи уши. Как она, несмотря на всю напускную браваду, до боли сжимала мою руку и закрывала глаза, чтобы мастер не увидел ее слез. И я знала, что если бы предложила ей вернуться домой и обо всем забыть, то она бы согласилась, но я не предложила. Вместо этого я притворилась, сделала вид, что мне страшно, на самом деле по-настоящему страшно. Потому что иногда можно быть храбрым, зная, что кто-то другой напуган гораздо сильнее, чем ты. Такова была цена, которую я заплатила, потому что мы были Бри-и-Кори, Кори-и-Бри до самого последнего конца.

И каким же ужасным был этот конец.

Плеть выскальзывает из моей руки и исчезает, прежде чем успевает коснуться земли.

– Кори? – отзывается Алекто.

– Что ты делаешь? – Мегера берет мое лицо в свои ладони. – Ты должна наказать ее, Кори. Ты должна закончить это.

Кончики ее когтей впиваются в кожу у висков. Длинные ногти не подходят для садовницы. Я осторожно убираю ее пальцы, глядя при этом на свои собственные когти. Мои руки больше не похожи на мои. Никаких мозолей. Никаких признаков того, кем я была.

Она права. Я должна это закончить.

Я поворачиваюсь к Аиду.

– Я хочу уйти, – говорю я.

– Я обещал, – отвечает он, протягивая мне руку.

И мы исчезаем.

Однолетник

Мы появляемся на длинном пустынном причале, рядом с башнями у ворот Загробного мира. Аид снова выглядит как прежде – без помпезного одеяния, венца и двузубца, а я…

А я не знаю, что теперь из себя представляю. Не знаю, что я. Кто я. Чего хочу. Где стою.

Аид грубо проводит большим пальцем по моим губам, и когда я провожу языком по ним, понимаю, что зубы стали прежними. Я смотрю вниз и вижу, что руки тоже пришли в норму.

– Итак, ты наконец уходишь, – начинает бог.

– Что станет с моим садом? – спрашиваю, хотя не это имею в виду. Не совсем это.

– Я присмотрю за ним. – Аид улыбается, но улыбка не обнажает зубы.

– И что мне теперь делать?

– То же, что и раньше, я полагаю.

Я издаю невеселый смешок.

– Раньше я была несчастна.

– Я знаю.

Я смотрю на него.

– Откуда ты знаешь?

Аид стоит вполоборота, глядя мимо меня.

– Я же сказал, что пришел на Тесмофории ради тебя.

Я киваю, и мой пульс учащается.

– Фурии были не единственными, кто почувствовал тебя, – продолжает бог. А затем, к моему изумлению, он краснеет: два алых пятна появляются на скулах. – Это случилось летом. В один момент ничего, а потом… ты. – Он снова останавливается и прочищает горло. Его кожа бледнеет. – И я решил прийти на праздник и найти тебя. Но ты не была готова к тому, чтобы тебя находили, поэтому я оставил тебя. Но позволил себе один танец. И поцелуй, который я не должен был красть.

– Ты его не украл, – поправляю я. – Он был отдан добровольно. Я тогда даже не успела выпить вина.

Бог снова улыбается, и на этот раз улыбка достигает его глаз.

– Я рад узнать это.

– А сейчас? – спрашиваю я. – Я готова к тому, чтобы меня нашли?

– Я думаю, это не мне решать. – Он поднимает руку, чтобы прикоснуться к моей щеке.

Я слышу шаги, и Аид отпускает меня, поворачиваясь, чтобы кивнуть кому-то. Я замечаю Лодочника, направляющегося к нам в сопровождении тени юноши.

Тень смотрит сначала на меня широко открытыми глазами, затем замечает Аида и сжимается.

– Иди, – велит ей бог, и тень проскакивает мимо нас. – Харон отвезет тебя на остров.

– Все будет в порядке? – спрашиваю я. Мне не хочется беспокоиться, но мы оставили Бри в саду в компании трех весьма разъяренных фурий, за которых я тоже переживаю. За всех них. И хотя ни одна из них этого не заслуживает, нельзя просто взять и отключить любовь. Я хотела бы, но не могу.

– Никто из них по-настоящему не пострадает, – отвечает Аид, но мы оба знаем, что это не тот ответ, который мне нужен. – Прощай, Кори. – Бог наклоняется и оставляет поцелуй на моей щеке. Я ощущаю его прохладу, и на секунду мне хочется прильнуть к нему и остаться там навсегда.

Затем Аид разворачивается и уходит прочь, а его тени спешат за ним, словно толпа придворных.

Лодочник молчит, пока мы идем вдоль пустынного причала, и я благодарна ему за это: у меня нет сил даже на элементарную светскую беседу. Когда мы достигаем одинокой лодки, пришвартованной в самом конце, он протягивает мне руку и помогает взойти на борт. И только пристроившись на корме, понимаю, что прежняя «я» отпрянула бы от его костлявых пальцев или заставила бы себя принять их из вежливости, дрожа от осязания его холодной кожи.

Но сейчас, вероятно, отпрянуть от чего-то нечеловеческого было бы лицемерно с моей стороны, не правда ли?

Кончики моих пальцев до сих пор покалывает в том месте, где недавно когти – мои когти – пронзили их насквозь. Никаких ран, нет даже покраснений, но когда я сжимаю пальцы вместе, то ощущаю такую же яркую и жгучую боль, как и ожог. Плечи тоже ноют, и я вращаю ими, пытаясь прогнать боль, будто это не более чем отголосок неудачной позы во время сна. Я провожу языком по зубам и по ранам, что они оставили. А затем пробегаю языком по тому месту, где губ касался палец Аида.

– Готовы, госпожа? – спрашивает Лодочник, его голос шелестит, словно ветер в мокрых листьях.