Эйсид-хаус

– Я нахожу вашу центральную гипотезу интересной, – продолжила девушка, и тут Орнштейн почувствовал, как в его груди выкристаллизовывается небольшой сгусток возмущения; в этот день он собирался пить пиво, а не вести вынужденный семинар с одной из наивных студенток Гаса. А та, не замечая его растущей неловкости, продолжала: – Скажите, если вам не трудно, как вы различаете между этой вашей «неизвестной наукой» и тем, что мы обычно называем чудом?

«А вот и трудно, черт возьми», – подумал Орнштейн. Красивые молодые женщины все одинаковы; абсолютно навязчивы и самоуверенны. Он-то заслужил право быть самоуверенным – долгие годы упорно просиживал по библиотекам и заискивал перед правильными людьми, обычно мерзавцами, на которых ты даже ссать не будешь, если они окажутся в огне. И вот появляется какая-то девятнадцатилетняя студенточка, заслуживающая в лучшем случае диплома с минимальным отличием, и думает, что ее мнение кому-то интересно, поскольку у нее смазливое личико и дивная богоданная задница. «И самое ужасное, – думал Орнштейн, – самое худшее в том, что она абсолютно права».

– Он не может, – самодовольно бросил Макглоун.

Вмешательства его старого соперника было достаточно, чтобы Орнштейн вскочил на любимого конька. Отхлебнув от первой пинты «восьмидесяти шиллингов», он начал:

– Не слушайте этого старого циника-попперианца. Такие, как он, представляют антисоциальную науку, то есть антинауку, и с каждым поколением эти парни дальше и дальше впадают в детство со своим анализом. Я же исхожу из довольно стандартного материалистического посыла: так называемые необъяснимые явления – это просто научные слепые пятна. Надо принять логически непротиворечивую концепцию того, что существуют области знания за пределами того, что мы сознательно или даже подсознательно знаем. Человеческая история служит тому иллюстрацией; наши предки описали бы солнце или двигатель внутреннего сгорания как чудо, но ведь ничего чудесного в них нет. Магия, призраки и тому подобное – это просто фокус-покус, чушь для невежд, тогда как неизвестная наука – это феномены, которые мы способны или не способны наблюдать, но еще не можем объяснить. И это не означает, что они необъяснимы в принципе, просто нашего нынешнего объема знаний для этого не хватает. А объем этот постоянно расширяется, и когда-нибудь мы сумеем объяснить неизвестную науку.

– Не надо было его заводить, Фиона, – улыбнулся Макглоун, – теперь он целый вечер будет разливаться.

– Не буду, если ты первым не начнешь. Вдалбливаешь своим студентам учение попперианских ортодоксов.

– Вдалбливают наши оппоненты, Лу. Мы обучаем, – снова усмехнулся Макглоун.

Два философа рассмеялись над старой шуткой из студенческих дней. Фиона, молодая студентка, извинилась и собралась уходить. Ей надо было успеть на лекцию. Два философа наблюдали, как она выходит из бара.

– Одна из моих красивейших выпускниц, – ухмыльнулся Макглоун.

– Потрясающая задница, – кивнул Орнштейн.

Они перешли в укромный уголок паба. Лу сделал большой глоток пива.

– Рад снова тебя видеть, Гас. Но послушай, дружище, давай договоримся. Меня уже достало, что мы зациклились на одном и том же споре. Можем талдычить каждый свое хоть до посинения, а толку ноль – каждый раз возвращаемся к полемике Поппера с Куном.

Макглоун мрачно кивнул:

– И не говори. Да, мы обязаны ей нашими карьерами, но дружба-то страдает. Вот сейчас только ты зашел – и снова здорово. Всегда одно и то же. Болтаем о твоей Мэри, моей Филиппе, детях, потом о работе, перемоем кости коллегам, но кружка-другая – и опять съезжаем к Попперу-Куну. Проблема в том, Лу, что мы философы. Дискутировать для нас так же естественно, как для остальных дышать.

Тут, конечно, и была собака зарыта. Они спорили друг с другом на протяжении долгих лет, в барах, на конференциях, на страницах философских журналов. Они начали этот спор еще на последнем курсе философского факультета в Кембридже, и дружба их основывалась на совместной выпивке и ухаживании за женщинами, причем первое происходило явно успешнее, чем второе.

Оба они плыли против основного идеологического течения в культуре своих стран. Шотландец Макглоун был приверженцем Консервативной партии. Он считал себя классическим либералом, в традиции Фергюсона с Юмом, хотя находил классических экономистов, даже Адама Смита и его поздних последователей с философским уклоном, таких как Хайек и Фридман, немного пресноватыми. Его настоящим героем был Карл Поппер, у которого он учился еще аспирантом в Лондоне. Как последователь Поппера, он противостоял детерминистским теориям марксизма и фрейдизма и всем сопутствующим догмам их последователей.