Эйсид-хаус

– Извините, мэм, не могли бы вы нам сказать, где ближайший паб?

Невысокая женщина опустила свою хозяйственную сумку, повернулась и указала через дорогу:

– Ты почти пришел, сынок.

– «Бречинс-бар»! Отлично, – возликовал Лу.

– Это «Брикинс-бар», а не «Бретчинс», – поправил его Гас.

– Как в Бречин-Сити, правильно? «Бречин-Сити», два, «Форфар», один, да?

– Да.

– Так что парни, которые пьют здесь, должны болеть за «Бречин-Сити».

– Я так не думаю, – сказал Гас, когда двое мужчин в голубых шарфах вышли из бара.

Сегодня была большая игра на «Айброксе»: «Рейнджерс» против «Селтика». Даже Макглоун, мало интересовавшийся футболом, знал это.

Они вошли внутрь. К барной стойке, покрытой огнеупорным пластиком, было не протолкнуться; одни компании мужчин смотрели телевизор, другие играли в домино. Женщин здесь было только две: барменша неопределенного среднего возраста и слюнявая старая алкоголичка. Группа молодежи в голубых шарфах пела песню о чем-то, что носили их отцы, и Лу не мог толком ее разобрать[20].

– Это что, шотландская футбольная песня? – спросил он Гаса.

– Типа того, – неловко отозвался Гас, беря две пинты; они присели рядом с двумя стариками, игравшими в домино.

– Все в порядке, мальчики? – улыбнулся один из стариков.

– Да, конечно, приятель, – кивнул Орнштейн.

– Вы не местные, – хохотнул старик, и они завязали разговор.

Один из старых доминошников оказался особенно разговорчивым и как будто имел свое мнение абсолютно по всем вопросам. Два философа с заговорщицким видом кивнули друг другу: это был их человек. Они предъявили аргументацию, каждый свою.

Два старика внимательно их выслушали.

– Похоже, мальчик хочет сказать, – начал один, – что в мире есть куча всего, чего мы не знаем.

– Это только названия, – сказал другой. – Магия, наука – да какая, на хрен, разница? Это просто слова!

Завязался спор, становившийся по мере употребления выпивки все более яростным. Философы почувствовали легкое опьянение и в выражениях уже не стеснялись. Они едва ли осознавали, что их дискуссия привлекла зрителей: молодые парни, разодетые в синее, красное и белое, окружили стол.

Атмосфера постепенно накалялась: в ожидании матча молодежь накачивалась пивом и становилась все агрессивнее. Один жирный юнец в голубой футболке вмешался в перепалку. От него так и веяло угрозой, и философы занервничали.

– Чё, мудаки? Завалили сюда с этим вашим дерьмом и держите отцовского кореша, старого Томми, за ебаную обезьяну.

– Мальчики в порядке, мальчики в порядке, – завел тихую пьяную мантру старый Томми, но его никто не слышал.

– Нет-нет, – проговорил с дрожью в голосе Макглоун.

– Ты! Заткнись! – прорычал толстый юнец. – Вы заваливаете сюда с вашим идиотским базаром и так и не можете ни о чем договориться. Есть только один способ разрешить этот спор: вы двое выходите наружу махаться.

– Нелепость какая-то, – сказал Макглоун, крайне обеспокоенный меняющимися вибрациями.

Орнштейн пожал плечами. Он осознал, что какая-то часть его долгие годы хотела вмазать по самодовольной роже Макглоуна. Была эта девушка, в колледже Магдалины… Макглоун знал, что́ Лу испытывал по отношению к ней, и все равно… чертова жопа…

Толстый юнец принял движение Орнштейна за сигнал молчаливого согласия.

– Махач покажет, что к чему!

– Но…

Макглоуна силой подняли. Его и Орнштейна вывели на пустую парковку за торговым центром. Подростки в голубом взяли двух философов в кольцо.

Макглоун собирался заговорить, призвать к разумному и цивилизованному поведению, но в ужасе увидел, что профессор метафизики из Эдинбургского университета набросился на него. Орнштейн нанес первый удар, крепкий короткий прямой в подбородок Макглоуна.

– Давай, говнюк! – заорал он, принимая боксерскую стойку.

Макглоун, разъярившись, накинулся на старого приятеля, и вскоре два философа мутузили друг друга, понукаемые растущими рядами айброксовского футбольного хулиганья.

Орнштейн быстро взял верх. От мощного удара в живот классический либерал согнулся пополам. Затем Орнштейн врезал ему боковым в челюсть. Профессор из Глазго пошатнулся и рухнул. Его голова ударилась о булыжники с настолько резким стуком, что мгновенная смерть показалась бы предпочтительнее ряда альтернативных последствий, одно другого неприятнее. Чикагский материалист, подстрекаемый толпой, пнул распростертого классического либерала ботинком под ребра.

Лу Орнштейн отступил на шаг и осмотрел задыхающуюся, окровавленную фигуру Макглоуна. Орнштейн ни капли не стыдился, напротив, чувствовал себя как никогда превосходно. Во власти своего триумфа, он не сразу осознал, что толпа рассеялась и подъехал полицейский фургон. Когда Гас Макглоун нетвердо поднялся на ноги и стал подслеповато оглядываться, его бесцеремонно скрутили и зашвырнули в скотовозку.

Двух философов заперли по разным камерам.