Экипаж

Кабина теперь была похожа на госпиталь: и Не нароков и Скворцов сидели в своих креслах перебин­тованные, облепленные пластырем, с черными обморо­женными лицами. Тимченко повернулся к Валентину:

—  В Шереметьеве льет. Полоса мокрая. Слой три сантиметра... А реверс включать не хочется. Попробуем так сесть...

«Ту-154», по-прежнему в сопровождении двух истребителей, шел на снижение. Бортпроводницы пере­вели всех пассажиров в первый салон, проверили, хорошо ли застегнуты у каждого привязные ремни, отобрали и сложили в пластиковые пакеты все лич­ные вещи, которые могли бы поранить владельца при сложной посадке: очки, трубки, спицы для вязания и даже вставные челюсти.

Во втором салоне сидела только Тамара в науш­никах и с микрофоном: ей было поручено наблюдать за трещиной — не станет ли увеличиваться. Серьез­ная, как часовой, она сидела неподвижно и не отры­вала глаз от опасного места.

В кабине было почти тихо: бортинженер уменьшал режим работы двигателей. Мерцали слева сполохи молний. Стеклоочистители разгоняли мутную пелену дождя. Буднично, спокойно, как тысячи раз до этого, командир переговаривался с Землей:

—  Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста ше­стьдесят восемь... Засветки слева. Ливень, болтанка... Высоту тысяча двести занял. Давление семьсот сорок два выставлено, курс двести пятьдесят четыре... Раз­решите снижение до пятисот...

—  Снижение до пятисот разрешаю. До свиданья... По внутренней связи Тамара сказала испуганно:

—  По-моему, увеличивается... Она увеличивается! Летчики переглянулись. Тимченко ответил своим

обычным ровным голосом:

—  Не паникуй. Все хорошо. — И снова вышел на связь с землей. — Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь. Трещина в фюзеляже увеличивается. Продолжаю снижение. Ливень, болтанка.

...К Тамаре подбежал Игорь, глянул на трещину. Она заметно выросла, и опять резал уши свист.

—  Томка! Иди в первый салон.

—  Мне велели здесь.

—   Иди, говорят тебе! Командир приказал. — Игорь поднял ее с кресла и вдруг поцеловал долгим нежным поцелуем. Тамара поняла и спросила безна­дежным шепотом:

—  Мы разобьемся?

Не отвечая, Игорь потащил ее в первый салон.

На вышке в Шереметьево собрались почти все уча­стники совещания в министерстве. К ним присоеди­нились генеральный конструктор и два генерала ПВО.

Лысоватый инженер в очках втолковывал седому импозантному мужчине:

—  При посадке пилот всегда включает реверс. То есть потоку газов, выходящему из двигателей, дает обратное направление. Понимаете? Для торможения... Но им этого делать нельзя из-за трещины. Может напрочь оторвать хвост.

—  Даже так? — поднял брови седой. — А сядут они без реверса?

—  На сухую полосу сели бы. А на мокрой пробег длиннее. Не хватит полосы, и тогда...

—   Хватит и на мокрой, — вступил в разговор пожилой летчик. — Если воды не больше трех сан­тиметров.

Генеральный конструктор встал, подошел к стеклу, за которым виден был перрон, а за ним летное поле Шереметьева. По стеклу толстыми струями бил ли­вень, а вдали мерцали под дождем огни ВПП и их отражения на мокром бетоне.

—  Что решили с реверсом? — громко спросил тот, кто вел совещание. Генеральный конструктор ответил:

—  Не включать.

Тогда спросивший нагнулся к микрофону:

—   Передайте Тимченко: реверс при посадке не включать!

Самолет продолжал снижение. Совсем уже отчет­ливо были видны они Шереметьева, ярко освещенная посадочная полоса.

—   Мы на курсе, на глиссаде, —- сказал Андрей Васильевич штурману. И земля подтвердила:

—  Высота четыреста, удаление восемь. Вы на кур­се, на глиссаде... Счастливой посадки!

Поднялись в небо лучи мощных прожекторов. Сза­ди, чтобы не слепить летчиков, они подхватили са­молет и повели его. В их ярком свете «Ту-154» блестел, как большая рыбина.

А на земле, по обе стороны посадочной полосы, выстроились елочкой машины: пожарные, «скорая по-

мощь», реанимация, прожектора... Они расположились тремя отрядами — в начале полосы, в середине и в конце, — готовые сразу прийти на помощь самолету Тимченко.

...Игорь снова сидел в своем кресле в кабине и слушал, как Андрей Васильевич переговаривался с землей.

—  Посадка! Восемьдесят пять четыреста шестьде­сят восемь в глиссаде, шасси выпущено, к посадке готов.

Секунду помолчав, диспетчер ответил:

—  Посадку разрешаю.

Промелькнули огни порога. Командир взял штур­вал на себя. Полоса — в синих посадочных огнях, белых осевых, освещенная дополнительно мощными армейскими прожекторами — будто ушла вниз.

—  Скорость двести шестьдесят! — доложил штур­ман.

—  Касаемся, — сказал Тимченко.

...Самолет мягко дотронулся до бетона, помчался, разбрызгивая воду, по ВПП.

—  Скорость не уменьшается, — встревоженно до­ложил штурман.

—  Много воды... Глиссируем, очевидно. — Тимчен­ко напряженно смотрел вперед.

—  Тормоза, — напомнил Ненароков.

—  Половина полосы! — Штурман даже охрип от волнения. — Скорость двести!

—  Тормоза! — спокойно приказал Тимченко.

—  Двести! — опять сказал штурман. — Не тор­мозимся. Юз!

Впереди, уже совсем близко, возникли огни, отме­чающие конец полосы.