Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное

Для Глеба Успенского мужик – не богоносец и не страдалец, он просто человек, который может быть и страшным, и прекрасным, и отвратительным. В сборнике очерков «Кое о чем» есть несколько замечательно обаятельных образов мужиков: добрый и работящий плотник Иван Николаевич, который старается всех «объютить», ярославский мужик, который служит лакеем в ресторане и с удовольствием рассказывает о деревне – и удивляет компанию городских бар, повествуя, как отсылает в деревню ношеные фраки, а бабы там отпороли от трех фраков фалды, пришили «по шести фалдов на юбку», подбили фрак ватой – и вышло теплое пальто ночью к телятам выходить. Успенский находит в жизни и радость, и юмор, и красоту – недаром самый знаменитый его рассказ – «Выпрямила» – о том, как гармонизирует усталую и замутненную человеческую душу созерцание Венеры Милосской. К восьмидесятым годам в его творчестве оставалось все меньше гармонии. Владимир Короленко писал: «Юмор постепенно исчезал, как меркнут краски живого пейзажа под надвигающейся грозовою тучей. Помню, что одного из этих рассказов («Квитанция») я уже не мог дочитать громко до конца: это был сплошной вопль лучшей человеческой души, вконец истерзанной чужими страданиями и неправдой жизни, в которой она-то менее всех была повинна». В конце жизни Глеб Успенский сошел с ума. Он страдал раздвоением личности: считал, что в нем живут два человека, причем в одном из них, Глебе, сосредоточено лучшее, что в нем есть, а во втором, Ивановиче, – худшее.

Восьмидесятые годы начались мрачно. После убийства Александра II народовольцем Гриневицким в общественной жизни наступил очередной заморозок, ознаменованный судебными процессами, которые завершались ссылками и казнями. Правительство закрывает «Отечественные записки» и «Дело», ужесточается цензура, вводятся новые меры, ограничивающие просвещение. При этом начинаются крестьянские бунты и рабочие стачки и забастовки, но они, как правило, подавляются с показательной жестокостью.

В литературе восьмидесятые и девяностые годы – печальное время пессимизма и разочарования. Поколение литературных гигантов сходит со сцены: с 1878-го по 1891 год один за другим умирают Некрасов, Достоевский, Островский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Гончаров. Лесков и Толстой, пережившие духовный кризис, в основном увлечены публицистикой, а не беллетристикой.

Читатель ждет, кто придет им на смену, – но самые крупные писатели конца XIX века, Чехов и Короленко, в восьмидесятых только начинают свой творческий путь.

Под гнетом жгучей тягостной печали

Острее всего литературный кризис оказался заметен в поэзии, которую демократическая критика почти истребила за прошедшие два десятилетия – из лучших, конечно же, побуждений. Однако жив и работает Фет. Попытался вернуться в поэзию Случевский. Появились новые поэты с ярким и интересным дарованием. Но в целом следствием трех непоэтических десятилетий стало общее падение стиховой культуры, которое сказалось и в сужении круга поэтических тем, и в снижении версификаторского мастерства, и в упрощении поэтического языка.

В лирике конца семидесятых и восьмидесятых поселяются темы бессилия, тоски и смерти. Это эпоха романсового надрыва, и это уже не высокий романс, который поют в гостиной, а жестокий городской.

Пожалуй, главным поэтом этой эпохи, несмотря на очень скромное дарование, оказался Семен Надсон, умерший от туберкулеза в возрасте двадцати четырех лет. Он так и не вошел в полную поэтическую силу – и трудно сказать, каким поэтом он мог бы стать, достигнув поэтической зрелости. Среди его однообразных стихотворных жалоб иногда попадаются стихи необычайной силы и красоты. Вот, например, в неоконченном стихотворении про сон:

Мильоны птиц, головки подвернув
Под перья крыльев, спят во мгле ночной,
А я лечу, разинув жадный клюв,
Свободною и гордою совой.

Его отец был крещеным евреем, мать – дворянкой. Надсон рано лишился родителей и оказался на попечении семьи дяди, где его часто попрекали еврейским происхождением. Дядя считал это происхождение «пятном», которое надо смыть военной службой, поэтому музыкального и чувствительного мальчика отдали учиться сначала в кадетский корпус, а затем в юнкерское училище. Его собственное горе, собственная тоска от неудачной, не сложившейся жизни так совпали с мироощущением эпохи, что несовершенные юношеские стихи стали полным ее воплощением: «Не поднять моей мысли опущенных крыл, // Я во мраке брожу без огня…»

Его стихи – юношеская дневниковая рефлексия, но одновременно и общее гражданское чувство:

Бывают дни, когда я жалок сам себе:
Так я беспомощен, так робок я, страдая,
Так мало сил во мне в лицо моей судьбе
Взглянуть без ужаса, очей не опуская…