Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Когда часы пробили четверть девятого, тот, что наблюдал за дворцом, крикнул: «Едет!» Тот, что стоял у телеги, поджег шнур и сразу же бросился бежать. Карета первого консула, запряженная четырьмя лошадьми и сопровождаемая небольшим отрядом конных гренадер, вихрем вылетела из-под проездной арки Лувра. Въехав на улицу Сен-Никез, кучер, которого звали Жермен и которому первый консул дал прозвище Цезарь, увидел лошадь с телегой, перегородившей дорогу. Не останавливаясь и не сдерживая лошадей, он крикнул: «Телега, бери вправо!», а сам взял левее.

Бедная девушка, опасаясь оказаться раздавленной вместе с доверенной ей повозкой, поспешно передвинулась правее. Карета промчалась мимо, за ней — эскорт, но едва они повернули за угол, как раздался страшный грохот, словно разом выстрелили десять дальнобойных артиллерийских орудий.

Первый консул крикнул:

— В нас стреляют картечью! Цезарь, останови!

Карета остановилась.

Бонапарт спрыгнул на землю.

— Где карета моей жены? — спросил он.

Каким-то чудом, вместо того чтобы следовать сразу же за каретой первого консула, карета Жозефины отстала вследствие задержки, вызванной веселым спором между генералом Раппом и г-жой Бонапарт по поводу цвета ее кашемировой шали.

Первый консул огляделся по сторонам. Все кругом было в развалинах, несколько домов разворотило, один дом полностью обрушился, отовсюду слышались крики и стоны раненых, два или три трупа неподвижно лежали на земле.

Все стекла в Тюильри были выбиты, стекла карет первого консула и г-жи Бонапарт разлетелись вдребезги. Госпожа Мюрат настолько перепугалась, что не захотела ехать дальше и потребовала немедленно отвезти ее домой.

Первый консул удостоверился, что никто из его окружения не пострадал. Не видя появления кареты Жозефины, Бонапарт не стал тревожиться за жену и послал к ней двух гренадеров передать, что он цел и невредим и ждет ее в Опере.

Затем, снова сев в карету, приказал:

— В Оперу, во весь опор! Никто не должен подумать, что я убит.

Слух о катастрофе уже дошел до Оперы; начались разговоры о том, что убийцы взорвали в Париже целый квартал, что первый консул тяжело ранен; кое-кто говорил, что он убит. Внезапно дверь его ложи отворилась, и все увидели, что Бонапарт, спокойный и невозмутимый, как обычно, садится в первом ряду.

При виде его из всех сердец вырвался единодушный крик. Для всех, за исключением его личных врагов, Бонапарт был надежной защитой и опорой Франции. Все держалось на нем: военные победы, процветание нации, государственное благосостояние, спокойствие во Франции и мир на земле.

Приветственные возгласы усилились, когда в ложе появилась Жозефина, бледная и дрожавшая от волнения, не пытавшаяся скрыть своих чувств и обволакивавшая первого консула взглядом, полным тревоги и любви.

На спектакле Бонапарт оставался лишь четверть часа, а затем приказал возвращаться в Тюильри; ему не терпелось выплеснуть из сердца переполнявший его гнев; ибо, то ли это было его подлинное убеждение, то ли наигранная ярость, но, так или иначе, вся его ненависть к якобинцам пробудилась и нуждалась в том, чтобы обрушиться на них.

В попытках учредить во Франции монархическую династию, которые предпринимались одна за другой Наполеоном, Бурбонами старшей ветви, Бурбонами младшей ветви и даже тем правительством, при каком мы живем в настоящее время, представляется странным тот пагубный и разрушительный инстинкт, который побуждает их ощущать свою связь с роковым троном Людовика XVI и с враждебным нации царствованием Марии Антуанетты. Можно подумать, будто враги этих несчастных, искупивших грехи Людовика XIV и Людовика XV, должны быть врагами всех новых властителей, к какой бы ветви, побочной или прямой, те ни принадлежали. Если это и не было одной из ошибок Бонапарта, то, по крайней мере, являлось одним из его заблуждений.

Поскольку взрыв адской машины услышал весь Париж, парадная гостиная первого этажа Тюильри, обращенная окнами к береговой террасе, тут же заполнилась людьми.

Все пришли прочитать в глазах властелина, ибо он уже был властелином, кому следует приписать это новое преступление и кого следует в нем обвинять.

Мнение первого консула не заставило себя ждать.

Хотя днем у него состоялась долгая беседа с Фуше, в ходе которой тот говорил с ним о кознях роялистов, это, казалось, полностью стерлось из его памяти.

Он возвратился в Тюильри столь же взволнованным и возбужденным, сколь спокойным и невозмутимым был в Опере. В дороге, занявшей всего несколько минут, ненависть к якобинцам подступила у него к горлу и душила его.