Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Один был брюнет, другой — светло-русый; тот, что повыше, имел рост около пяти футов и шести-семи дюймов, другой — дюйма на три ниже; один был похож на отставного военного, другой — на штатского.

На следующий день явился наймодатель телеги и в свой черед опознал в лошади ту, что несколько дней оставалась у него в сарае. Он также дал описание двух человек, и оно полностью совпало с описанием, данным барышником.

Наконец, последним пришел бочар, который продал бочку и обил ее железными обручами.

Работу Лиможцу значительно облегчало то, что восторженное отношение народа к первому консулу было в те времена таково, что свидетели не ждали, когда их силой заставят явиться в полицию. Каждый, полагавший себя способным пролить свет на это темное дело, спешил дать показания лично и был расположен скорее присочинить, чем недосказать.

Но итог дознания был пока довольно посредственным: Фуше лишний раз убедился, что ни один из арестованных якобинцев не виновен, поскольку в ходе очной ставки ни один из четырех свидетелей никого из обвиняемых не опознал, но Фуше и прежде был уверен в этом.

Однако эта очная ставка все же имела положительный результат: после нее двести двадцать три арестованных были отпущены на свободу. Из-за этого Бонапарт лишь еще больше ожесточился против оставшихся ста тридцати заключенных.

И тут нечто странное стало происходить в Государственном совете.

Во время одного из его заседаний государственный советник Реаль, бывший прокурор Шатле, бывший общественный обвинитель, отправленный в отставку Робеспьером за умеренность, учредитель «Дневника оппозиции» и «Газеты патриотов 89 года» и, наконец, историограф Республики, выступил с обвинением в адрес Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и Бонапарта. Он утверждал, что Бонапарт преследует своих личных врагов, а не истинных виновников преступления.

— Да ведь я хочу расправиться с сентябристами! — воскликнул Бонапарт.

— С сентябристами? — повторил Реаль. — Если они еще есть, то пусть погибнут все до единого! Но где вы их здесь видите? Быть может, это господин Рёдерер, который завтра станет сентябристом для Сен-Жерменского предместья? Или господин Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, который завтра станет сентябристом для эмигрантов, добравшихся до власти?

— Разве у нас нет списков этих людей?

— Ну да, конечно, — с иронией в голосе ответил г-н Реаль. — И в первом из них я вижу имя Бодре, а он уже более пяти лет судья в Гваделупе. Еще я вижу там имя Пари, секретаря революционного трибунала, а он умер полгода назад.

Бонапарт повернулся к г-ну Рёдереру.

— Кто составлял эти списки? — спросил он. — Ведь и в Париже еще осталось немало неисправимых сторонников анархии Бабёфа.

— И мне, черт побери, не будь я государственным советником, суждено было бы попасть в этот список, — заметил Реаль, — поскольку я защищал Бабёфа и его сообщников в Вандоме.

Бонапарт, выказывая огромное самообладание, произнес:

— Я вижу, что в обсуждение вопроса государственной важности вмешались личные страсти; необходимо позднее вернуться к этой работе, действуя по справедливости и добросовестно.

Другой на его месте ни в коем случае не простил бы Реалю, что тот прямо на заседании Государственного совета доказал его неправоту. Но Бонапарт, продолжая преследовать тех, кого поклялся уничтожить, взял на заметку честного человека, который встретился ему на пути, преградив дорогу его ненависти и его мщению.

Полгода спустя Реаль стал заместителем министра общей полиции.

«Но ведь Тюренн сжег Пфальц!» — сказали однажды в присутствии Бонапарта.

«А почему нет, — ответил он, — раз это было необходимо для успеха его замыслов!»

Для успеха собственных замыслов Бонапарту необходимо было депортировать сто тридцать якобинцев.

Разве имело для него значение, были они виновны или нет?

XXVIII ПОДЛИННЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

И потому, как только Бонапарт извлек из заговора покушавшихся на него убийц, имена которых еще не были известны, всю выгоду, какую желал из него извлечь, как только по его приказу были депортированы сто тридцать якобинцев, этих избранников его ненависти, несправедливо обвиненных им в покушении, он неизбежно вспомнил о предыдущем заговоре, заговоре Арены, Топино-Лебрёна, Черакки и Демервиля, приведшем этих четырех обвиняемых в парижские тюрьмы. К тому времени, когда взорвалась адская машина, суда над ними еще не было.

И тогда, словно Бонапарт хотел привести в порядок все свои дела сразу, был издан указ об искоренении преступности, состоялся отложенный судебный процесс и предыдущих обвиняемых казнили под шумок, связанный с новым заговором.