Экзотики

— Я-то не опоздаю. Ты не опоздай. Ты вчера общался быть дома въ двнадцать, а вернулся-то когда? А? Чуть не на разсвт?.. Друзья и болтовня дороже жены… Я до двухъ часовъ сидла, ждала.

— Ну… Ну… Вдь ты же простила… А теперь опять…

И Соколинскій расцловалъ ручки жены, какъ бы прося вторично прощенія.

Эми нашла Клэретту преобразившейся, разцввшей отъ счастья. Она стала вдвое красиве. Двочка въ ней пропала; была молодая женщина, со странно-блестящимъ, увреннымъ взглядомъ. Только эти глаза выдавали ея ежечасное восторженное настроеніе… Она будто ни на минуту не забывала того, что съ ней приключилось, что она иметъ, что ей послано судьбой… Она была радостна, какъ еслибы сейчасъ пришла изъ-подъ внца… Взглядъ ея только въ рдкія мгновенія покидалъ лицо мужа. Она почти не отрывала глазъ отъ него, и они говорили ему, повторяли:

«Вдь хорошо намъ?.. Какъ хорошо»?!..

Рудокоповъ тоже измнился. Онъ не былъ такимъ насмшливо-угрюмымъ, какимъ бывалъ прежде почти всегда. Онъ теперь будто старался временами казаться прежнимъ брюзгой, но это не удавалось. Другой, новый Рудокоповъ сквозилъ въ немъ постоянно и, затняя то-и-дло прежняго, выдавалъ это странное притворство или лукавство.

Эми замтила ему это…

— Вы еще продолжаете комедіанствовать, Адріанъ Николаевичъ, даже не со мной, а съ самимъ собой. Вотъ удивительный умъ. Человку будто стыдно, что онъ нашелъ на свт то, что отрицалъ…

— Мн не стыдно, Любовь Борисовна… такъ, какъ бываетъ людямъ стыдно. Мн стыдно предъ самимъ собой! Мой разумъ стыдится, что былъ о себ высокаго мннія, а оказалось, что юнъ… дюжинный или сотенный. Я не стыжусь того, гд и какъ нашелъ я — какъ вы называете — счастье. Слитки золота, самородки находятъ люди не въ банкахъ и не въ банкирскихъ конторкахъ — а въ глуши, въ дебряхъ, въ земл, въ грязи… Мн стыдно, что я не могу понять, какъ могло все это приключиться. Вдь я не мальчишка. Мн тридцать лтъ. И какихъ еще? Которыя можно считать… каждый годъ за два. А между тмъ вотъ она, глупенькая, для меня… да — все!.. Мн представляется, что я — большой, огромный, съ головой въ небесахъ, а она — крошечная, гд-то тамъ, внизу, въ щели… И меня вдругъ начинаетъ томительно тянуть туда, къ ней… Я длаюсь самъ крошечный, я счастливъ тмъ, что я крошечный, благодаря ей и съ нею… Все это объяснить, Любовь Борисовна, трудно. Да что-это… Боле простое не объяснишь. Я по два часа въ день занятъ… чмъ бы вы думали? Ея туалетомъ! Я самъ выдумываю разные фасоны и отдлки… Вчера я три часа пробился, отдлывая ленточками корсажъ ея платья. Срамъ! Нравственное паденіе!

— Какъ я рада! — воскликнула Эми. — Какъ я рада! Оказывается, что я не даромъ васъ любила и не врила, что вы уродъ среди людей.

Рудокоповъ разсмялся, но вдругъ выговорилъ серьезно:

— А между тмъ, у насъ есть одинъ постоянный мотивъ для ссоръ. Да. Поврить трудно. Постоянный…

— Что вы? Какой?

— Я часто, почти каждый вечеръ, разсказываю что-нибудь Клэретт, надясь, что такъ понемногу я воспитаю, разовью ее я сдлаю грамотной… Я пробовалъ давать правильные уроки. Невозможно. Ее начинаетъ будто ломать всю… Затмъ, она становится печальна… А затянется урокъ — то и больна… Ну, вотъ, я и придумалъ вечерніе простые, якобы, разговоры. Но каждый разъ, что я говорю, она глядитъ и думаетъ… Я спрашиваю — о чемъ? Она отвчаетъ: «Ни о чемъ»! Или отвчаетъ: «Такъ. Rien du tout»! Или: «Je ne sais pas»! Вдь, однако, думаетъ, же она о чемъ-нибудь…

И говоря это, Рудокоповъ взволновался, сталъ суровъ и сердито глянулъ на Клэретту.

— Je comprends! — воскликнула Клэретта. И она вдругъ поднялась съ мста, обошла столъ и, свъ около Эми, сказала, тихо:

— Онъ сердится за это всегда… Вамъ я скажу… Ему я не могу сказать… Когда онъ по вечерамъ говоритъ, я всегда, внимательно слушаю, но не могу не думать о другомъ, о важномъ.

— О чемъ же? — спросила Эми.

— Вы ему не скажете? Даете слово?

— Даю.

— Когда мы такъ сидимъ, онъ говоритъ, а я слушаю, то всегда… Toujours, toujours, toujours… Je pense `a la m^eme chose.

— А quoi?

Клэретта нагнулась и тихо шепнула Эми на ухо:

— А ce que je l'aime…

И слезы появились у нея на главахъ.

— Что такое?! — вскрикнулъ Рудокоповъ. — О чемъ? Если это тайна, которую ты не можешь мн сказать, то напрасно… Не надо ничего скрывать отъ мужа, отъ человка, котораго любишь…

Клэретта замотала головой.

— Отчего вы не хотите это ему сказать? — спросила Эми, изумляясь.

— Нельзя… Не надо… Это не говорится… просто въ разговор. Да… А такъ — нтъ. Это надо беречь, въ себ… Я вамъ, сказала затмъ, чтобы вы его убдили только, что мои мысли не дурныя, чтобы онъ пересталъ сердиться, подозрвать… Но не говорите, что я сказала вамъ.

Эми обняла Клэретту и горячо расцловала.

— Вотъ видите, Адріанъ Николаевичъ, я цлую ее за эту ея вчную тайну. Стало быть, вы понимаете, что вы не имете права сердиться на нее… Мотивъ ссоры долженъ быть уничтоженъ. Слышите ли? Общаете?

— Общаю… — произнесъ Рудокоповъ, неудомвая, и развелъ, руками.- Femina sum et omnia humana а me aliena puto… — прибавилъ онъ.

— Это что такое? — воскликнула Эми. — По-испански вы заговорили.