Экзотики

Былъ конецъ сентября. Княгиня Соколинская вдругъ очутилась въ Париж, вызванная депешей, что дядя ея опасно заболлъ. Эми пріхала тотчасъ съ мужемъ, но уже не застала Владиміра Ивановича въ живыхъ. Съ нимъ сдлался ударъ, и черезъ сутки онъ, не приходя въ сознаніе, скончался.

На похоронахъ Дубовскаго Эми встртилась, разумется, съ другомъ Рудокоповымъ, и первый ея вопросъ былъ — о «щепочк».

— Надо, чтобы она скоре перестала ею быть, — сказала Эми.

— Я съ вами согласенъ, — отозвался докторъ.

— Что вы хотите сказать? Вы видите, какъ легко умирать. Дядя пользовался крпкимъ здоровьемъ, не хуже насъ съ вами. Если вы вдругъ умрете — она опять une 'epave de Paris.

— Нтъ, Любовь Борисовна. Она — госпожа Рудокопова, съ домомъ въ тридцать тысячъ франковъ.

Эми ахнула и чуть не бросилась цловать доктора.

— Зачмъ же вы мн не написали? Я бы пріхала на свадьбу.

— Это была бы комедія, Любовь Борисовна. Вы были у насъ въ Баньер въ гостинниц въ т дни, когда она уже была моей женой. Хотя и не предъ людьми и закономъ, но это все то же…

Эми взяла адресъ Рудокопова, жившаго теперь въ дом жены въ Батиньол, и общалась быть черезъ день или два, завтракать.

Посл обряда отпванія, тло Дубовскаго долженствовало быть отправлено въ Петербургъ для погребенія въ Александро-Невской лавр, но сопровождать тло дяди князь жену не пустилъ… Эми особенно не протестовала…

Всегда ей чуждый, дядя сталъ ей особенно чуждъ за послдній годъ.

Когда очень немногочисленный кружокъ знакомыхъ расходился и разъзжался изъ русской церкви, какой-то господинъ высокаго роста, но сильно согбенный, съ испитымъ лицомъ, подошелъ къ Эми и что-то сказалъ ей по поводу покойнаго… Затмъ, увидя Рудокопова, онъ громко ахнулъ и такъ протянулъ ему руку, какъ еслибъ бросился къ нему на встрчу.

Докторъ поздоровался, но присмотрлся, не узнавая, и затмъ слегка отороплъ. Это былъ баронъ Герцлихъ…

— Что съ вами, баронъ? — воскликнулъ онъ. — Вы очень измнились.

— Плохо, докторъ! — тихо и глухо отозвался Герцлихъ.

— Вы лечитесь? У кого? Надо серьезно заняться вамъ собою. Говорю это какъ докторъ, прямо, ршительно.

— Вотъ именно… Да… Но я ршилъ обратиться къ вамъ. Изъ всхъ парижскихъ докторовъ я мысленно выбралъ васъ… Но, не зная вашего мстопребыванія, не написалъ вамъ. Вы могли быть и въ Россіи. Завтра я васъ жду.

Когда баронъ, простившись, отошелъ, Рудокоповъ невольно заговорилъ о немъ съ Эми.

— Что съ нимъ такое? Даже непонятно. Вдь не чахотка же вдругъ въ его годы… Это курьёзный образчикъ для медика. Завтра узнаю.

— Ничего не узнаете, Адріанъ Николаевичъ. Это не по части медиковъ. Это не болзнь… Я ее знаю… по намекамъ баронессы.

— А?! Понимаю!.. Что-нибудь нравственное. Не ошибаетесь ли вы?

— Увы, кажется, нтъ. Все-таки ступайте. Если я ошибаюсь — помогите ему. Это хорошій человкъ… Но, кажется, мотивъ — разореніе.

На утро Рудокоповъ явился къ Герцлиху и нашелъ его нсколько бодре.

— Я себя лучше чувствую, докторъ, — сказалъ баронъ, — и знаете, отъ чего… Отъ встрчи съ вами… Отъ надежды, что вы мн поможете… Я боле мсяца думалъ о васъ, какъ объ единственномъ человк, къ которому я не побоюсь обратиться за помощью. Но судьба не хотла. Изъ-за пустяковъ. Изъ-за адреса… Какъ я радъ, что, наконецъ, встртилъ васъ!

Рудокоповъ началъ разспрашивать барона, что онъ чувствуетъ, съ какихъ поръ онъ сталъ хирть, кто его лечитъ и чмъ.

Баронъ улыбался ужасной улыбкой и молчалъ, глядя въ глаза доктору. Улыбка эта непріятно подйствовала даже и на такого хладнокровнаго человка, какъ Рудокоповъ.

— Послушайте, Адріанъ Николаевичъ… Бросьте ваши опросы. Я васъ хотлъ давно видть, и терпливо ждалъ, ршивъ именно къ вамъ обратиться за помощью, а не къ кому другому. Я буду васъ спрашивать, а не вы меня. Ну-съ. Скажите мн… Вы честный человкъ?

— Полагаю… — улыбнулся докторъ.

— Ну, а я въ этомъ глубоко убжденъ. Скажите, вы добрый, сердечный человкъ?..

— Не знаю. Кажется…

— Вы умный человкъ?

— Не дуракъ, думается.

— Вотъ видите ли. Вы должны мн доказать эти ваши три свойства. Помогите мн.

— Готовъ всей душой, баронъ.

— Даете честное слово?

— Даю. Всей душой готовъ.

— Нтъ. Дайте слово, что поможете.

— Если могу.

— Я знаю, что можете. Но, пожалуй, не захотите изъ-за ложнаго… какъ бы сказать?.. изъ-за ложныхъ побужденій, — ложнаго понятія о чести, о человколюбіи… и долг врача…

— Я васъ не понимаю, — отвтилъ Рудокоповъ.

— Дайте слово.

— Не могу, баронъ! Я сбитъ теперь съ толку вашими словами о человколюбіи и особенно о долг врача.

— Да. Да. Дайте. Я васъ буду умолять. Я не отстану… И вы кончите согласіемъ. Но начинать говорить, не имя заране вашего слова, что вы поможете — ужасно.

И лицо Герцлиха, старое, осунувшееся, худое, стало вдругъ настолько печально, что Рудокоповъ вдругъ выговорилъ:

— Все… Почти все… Все, что могу — сдлаю. Даже больше того, что могу. Въ этомъ даю честное слово.

— Помните же… Больше того, что можете.

И, помолчавъ, Герцлихъ заговорилъ: