Экзотики

— Мн это говоритъ что-то. Сердце говоритъ. Я испугалась, когда вы объявили… Но теперь я спокойна, спокойне…

Графиня поврила не столько словамъ, сколько голосу баронессы. Ей стало легче. И въ то же мгновеніе слезы полились ручьемъ по ея красивому лицу.

Она двинулась вдругъ въ баронесс, обняла ее и поцловала.

Та отвчала на поцлуй, и лицо ея стало темне…

Казалось, что поцлуй графини былъ ей не по-сердцу.

Женщины перешли въ гостиную, гд былъ накрытъ завтракъ, и уже тамъ сидла, въ ожиданіи матери и гостьи, сумрачная и насупившаяся Кисъ-Кисъ… Она была не въ дух и дулась за то, что долго ждала.

Однако, едва только она завидла мать и графиню, какъ догадалась по ихъ лицамъ, что есть что-то новое, очень серьезное.

«Но что такое»? — думалось ей. И ломая себ голову, она все-таки не могла догадаться. Когда сли за столъ, она пристально присмотрлась снова въ обимъ и не вытерпла.

— Мама, отчего вы отъ меня скрываете?.. Вдь я вижу. На васъ лица нтъ. Что такое?

Баронесса объяснила въ двухъ словахъ.

— Наконецъ-то! — вырвалось у Кисъ-Бисъ. — Пора было. Тянули дло безъ конца. Давно бы ужъ все могло быть кончено и забыто.

Графиня съ ненавистью поглядла на двушку-подростка, на «скоросплку», какъ она ее звала.

— Я ничего не сказала… — отозвалась Кисъ-Кисъ, понявшаятвзглядъ. — Я не желаю худого ни графу, ни Френчу… Надо надяться, что ничего худого и не будетъ… Одна комедія — pour же rendre int'eressant.

— Не говори такъ! — глухо замтила баронесса и, поднявшись, прошла въ гостиную за флакончикомъ со спиртомъ.

— У васъ сердца нтъ! — рзко сказала Кора.

— Сердце?.. Ба!.. Сердце не должно быть бульваромъ, — мстомъ, отведеннымъ pour les flaneurs. Мое сердце есть и будетъ кельей, обиталищемъ одного человка, если я встрчу въ жизни такого… Но я вижу уже теперь, что это мудрено, даже невозможно… Поэтому, пускай оно будетъ лучше пустымъ и свободнымъ, нежели — un Heu de r'eunion.

— У кого доброе сердце, тотъ разсуждать такъ не станетъ, — отвтила графиня.

— Да. По-вашему — вотъ что доброе сердце…

И Кисъ-Кисъ подала графин коробку съ сардинами.

— Я бы не желала имть такую дочь, какъ вы… потому что… — сказала Кора раздражительно и не договорила.

— А я бы тоже не желала ни за что имть такую мать, какъ вы, потому что…

— Почему?

— Скажите вы прежде — почему.

— Потому, что вы — заблудившаяся овечка. Не можете осилить того, что раньше времени узнали. Vous ^etes sous le poids de votre pr'ecocit'e.

— Ба-ба-ба! Pr'ecocit'e! Pr'ecoce! Pr'ematur'ee!.. — Я это слышу всякій день. И только дивлюсь несообразительности людей. Я — то же, что вс мы, двочки или двушки моихъ лтъ… Разница только въ томъ, какая у кого изъ насъ мать: позволяющая высказываться просто, откровенно, или заставляющая молчать, если не лгать и притворяться… Поэтому вотъ я бы и не желала имть такую мать, какъ вы, графиня… Вы бы заставили меня комедіантствовать отъ зари до зари. И я бы васъ возненавидла. А мою мать я люблю за то, что она даетъ мн полную свободу. Ты слышишь! — прибавила она, обращаясь въ вернувшейся за столъ баронесс:- Je t'adore!..

— Вы и мать не любите! — усмхнулась Кора. — Это не любовь.

— Извините… Можетъ быть, не по-вашему. Люблю по-своему. Какъ могу и умю… — вдругъ обидчиво выговорила Кисъ-Кисъ.

— Вы умете только ластиться… Именно — «кошечка».

— Всякій любитъ на свой ладъ! Иныя могутъ съ аппетитомъ кушать, или гулять, или спорить, въ т самыя минуты, когда яко-бы, дорогое для нихъ существо на волосокъ отъ смерти.

Кора бросила салфетку и вскочила изъ-за стола.

— Кисъ-Кисъ! — воскликнула баронесса. — Это и жестоко, и невжливо. — И она, вставъ, подошла къ графин.

— Полноте. Пора вамъ привыкнуть къ этой болтушк, которую я избаловала.

— Нтъ… Я ду. Мн нехорошо… Изъ всего, что она говорила, это вотъ… это — правда. Недостаетъ только вечеромъ въ театръ хать…

Баронесса стала удерживать пріятельницу, прося кончить завтракъ, но графиня надула шляпку и нервно, поспшно простилась и вышла.

— Какъ теб не стыдно, Кисъ-Кисъ! — заговорила баронесса, оставшись наедин съ дочерью. — Ты становишься, право, невозможной.

— Я ее не люблю, мама. Она говоритъ, я безъ сердца… А она — безъ ничего…

— Что ты хочешь сказать?

— Сама не знаю. Она мн представляется куклой. Есть люди, которые съ бурей, адомъ на душ — невозмутимо спокойны. И чмъ сильне эта замкнутость, тмъ сильне боль… А есть люди, которые мечутся и кричатъ, когда буря въ ихъ сердц — буря въ стакан воды. Они будто рисуются и предъ людьми, и даже предъ собой… Us font parade своимъ горемъ или несчастьемъ.

— Графиня не такова. И ты знаешь, что она страстно привязана въ Загурскому.

— Покуда онъ съ ней… Покуда онъ ее не бросилъ. А если броситъ — она возьметъ другого… Pardon… третьяго.

— Какой вздоръ! Это сплетня, выдуманная, кажется, Дубовскимъ.

— Нтъ, мама. Я знаю наврное… Когда она пріхала во Францію и еще до знакомства съ Загурскимъ — она уже была «привязана» — pour me servir de ton mot-къ одному человку, котораго мы знаемъ… но котораго я не назову.

— Откуда ты можешь это знать, Кисъ-Кисъ?