Электрический бал

– Всякое. Одни говорят, что вас прислали в Москву ловить революционеров и вся ваша громкая отставка лишь прикрытие. Другие видят в этом, наоборот, сигнал к ослаблению реакционного крыла. Во что не верит никто, так это в то, что вы нам как на голову снег посланы случайно.

– А во что верите вы?

– Верить – не моя сильная сторона, – ответил граф. – Я, знаете, ничего на веру не беру, пока глазами своими не увижу. А на слухи внимания не обращайте. Это Москва, батюшка. Кто-то кому-то брякнул – и пошло-поехало. Зато знаменитостью сделались…

– Нужна ли мне такая слава?

– Ах, кто о чём мечтает… Я вот всю жизнь лицедействовать мечтал, а таланту нуль. Хоть ты тресни. Играю, а сам себе не верю. И от этого тошно. Да так, что застрелиться порой хочется. И застрелился бы! Если б не Савка. Теперь только для него и живу, чтобы у него была мечта какая, которая могла бы исполниться.

Долгое время никто ничего не говорил. Лишь дождь за окном нашёптывал что-то на своём непонятном языке. Зыбкин завернулся в плед, раскрасневшись лицом, уснул. Брейстер, выпятив губу, откинулся на спинку и захрапел.

Граф совсем раскис в кресле, но блестящие расширившиеся глаза его смотрели на обер-полицмейстера.

– Вам бывает страшно, Виктор Георгиевич?

– Да, – признался Победоносцев.

– И мне. А вот что страшно, спрашивается? Я долго понять не мог. А один раз напился так, хорошенько. И увидел.

– Что увидели? – спросил Победоносцев нервно, вспомнив собственные видения.

– Бездну… Будто бы заглянул одним глазком за край. За край, за который не стоило заглядывать, понимаете меня?

– Понимаю… Мне кажется, что я тоже в той или иной степени за него заглянул.

– Я, как этот чёртов край увидел, так больше спать не могу. Пока не напьюсь вусмерть.

Победоносцев с сомнением посмотрел на полупустой графин.

– И помогает?

– Честно говоря, не очень, но другого способа я не знаю.

Он наполнил рюмки и подвинул одну Победоносцеву. Они, ни слова не говоря, выпили.

Горло обер-полицмейстера непривычно обожгло, и он закашлялся.

– Ничего-ничего, – похлопал по плечу Шереметев. – Вторая лучше пойдёт.

Он налил ещё.

Граф не соврал. Вторая пролилась по пищеводу холодным ручьём, обер-полицмейстер зажевал её маринованным грибком с услужливо протянутой Шереметевым вилки. Виктор Георгиевич почувствовал тепло и первый робкий толчок опьянения.

– Я ведь три раза женился, – заметил ни к чему граф. – Первый раз ещё совсем по молодости. Детей всё хотел. Дочка родилась. Потом вторая. Я всё жену винил. Сына хотел. Наследника. Потом второй раз женился. Та же канитель. Девочка за девочкой. И ведь в мою породу. Кость широкая, ряхи – во! Да и с моей фамилией грех не породниться, а? Да и состояние у меня, сами видите.

– Простите, – сказал Победоносцев, чувствуя, как кружит голову. – Если вы мою кандидатуру хотите рассмотреть, то вынужден вас разочаровать, моё сердце безнадёжно занято.

– А жаль! – воскликнул Шереметев, и Победоносцев понял, что своей шуткой случайно нащупал настоящее намерение графа. – Приданое хорошее дам. Заживёте душа в душу. Породнимся, а?

Победоносцев посмотрел на Шереметева так, что тот сразу всё понял и перевёл тему разговора:

– Другое дело Савка! Какой складный и умный будет мальчик Савка. Вам обязательно нужно увидеть его! Вот и страшно мне, господин обер-полицмейстер. Не про себя страшно. А про него. В каком мире ему доведётся жить? Та пропасть, которую я случайно увидел, она же поглотит нас всех.

– Если так произойдёт, то уж ничего не поделаешь.

Победоносцев посмотрел с вопросом на пустую рюмку. И Шереметев, уловив это его мимолётное желание, тут же наполнил её из графина.

Выпили не чокаясь.

– А вот мне кажется, Виктор Георгиевич, что очень даже поделаешь… Россия колышется над бездной. Этот факт мы с вами, как выяснилось, оба в полной мере осознаём. И не только мы с вами. Осознают совершенно все, каждый.

– Допустим.

– Мне вот наше с вами положение представляется очень ясно, – продолжил граф. – Я вижу русский народ как некое вьючное животное.

Победоносцев поморщился.

– Нет, вы дослушайте, – сказал граф. – И заранее простите меня за избитость метафоры. И тем не менее именно она наилучшим образом всё и объясняет.

Победоносцев кивнул.

– Так вот русский народ – это скот, да! Я так полагаю. И не стыжусь этого. Загвоздка лишь в том, что я вовсе не питаю иллюзий насчёт того, что наш брат ему годится в пастухи.

– А кто же, по-вашему, годится? – спросил Победоносцев. – Не поверю, что вы из тех, кто поддерживает бездельников с повреждёнными нравами?

– Отнюдь, мсье! Этих надо вешать и вешать, пока все не кончатся, – отмахнулся граф. – Я же уверен, что на роль пастуха не годится никто. Даже сына Божьего люди с превеликим удовольствием приколотили к кресту тогда на Лысой горе и ещё скорее приколотили бы сейчас, явись он снова. Поэтому он и не торопится со вторым пришествием. А ежели даже он не справился, куда, спрашивается, нам, простым смертным?

– Что-то не очень понимаю, куда вы клоните…