Электрический бал

Толпа осыпала эту молодую ещё крестьянскую женщину аплодисментами.

– А это, – поднял в воздух с рёвом граф вверх кулёк с младенцем, – мой сын, мой наследник Савка!

Гости нарушили условные границы представления и бросились поздравлять родителей.

Из дальней комнаты выплыл духовный хор и расположился в несколько линий. Старичок регент сверился с камертоном, шепнул нотку, и за спинами ничего не подозревающих гостей неожиданно, невпопад и как-то страшно грянул, задрожал медными басами хор: «Единородный Сыне и Слове Божий!»

* * *

Отец Серафим, покачиваясь, смотрел в окно, за которым ветки деревьев то и дело переплетались с кистями молний в причудливый узор. Зелье заглушило боль воспоминаний, но без ангелов и чертей на душе у него стало тоскливо. Более всего хотелось оказаться сейчас где-нибудь в трактире на Трубе, где никогда не бывает скучно и одиноко, где, однако, он в последний раз проиграл всё до портов. Нестерпимо хотелось перекинуться с кем-нибудь в картишки, побеседовать, пообсуждать законы Божьи. Батюшка поймал себя на мысли, что уже некоторое время вглядывается в окно в надежде увидеть идущего к нему Олежку. Отец Серафим тряхнул непокрытой головой, расхохотался пьяно себе в бороду и решил было налить себе ещё, чтобы сон лучше пошёл. Как вдруг краем глаза заметил на кладбище какое-то движение. Сверкнула молния, на мгновение ослепив священника. Отец Серафим вперился в мрачную картину за окном – почудилось! Он перекрестился и зашагал было от окна прочь, как суеверный ужас вновь заставил его обернуться. И тут уже он еле удержался, чтобы не издать вопль. Он мог поклясться, что видит, как тёмная фигура шатается между крестами и деревьями. Батюшка застыл на месте. Кто бы это ни был, можно было с уверенностью сказать, что это был не Олежка. Фигуру мотало из стороны в сторону, мокрая одежда облепила распухшее тело. Неужто тот утопленник, которого похоронили несколько дней тому назад, поднялся из могилы? Жгучий страх обвился вокруг его сердца.

Отец Серафим застыл на месте в полуприседе, чтобы ни одна половица под его ногой не скрипнула. Он слышал только собственное сердце, которое отстукивало в такт ходикам, звучавшим из опочивальни. Волосы в бороде его зашевелились.

Посмотри на него в тот миг его преданная паства, она, возможно, не узнала бы своего батюшку. Вместо статного, хоть и малорослого, сурового служителя церкви перед ними предстал бы застывший на полусогнутых тщедушный мужичок в исподнем, который изо всех сил напрягал большие уши, торчавшие из-под растрепанной причёски.

Но сколько ни стоял отец Серафим, сколько ни вглядывался в темноту, фигуры он больше не видел.

Он вопросительно скосил глаза на пустую бутылку из-под кагора.

В его жизни было много того, что ему причудилось под этим делом. И не всё из этого можно было списать на божественное откровение, как ни пытался он это объяснить архиерею. Виделось всякое. И крысы бегали по углам, и почившая дцать лет тому назад матушка стучалась в окно, скривив лицо в жутковатой посмертной улыбке. А уж черти и ангелы прописались на его плечах так плотно, что иногда не надо было и вовсе пить, чтобы они объявились.

Но сейчас, он поклясться мог, что пара глотков кагора никак не могла явиться причиною такому видению.

Почти на корточках он подкрался к окну.

Скакавшие по стеклу капли искажали мир снаружи, и отец Серафим не увидел за стеклом ничего, кроме сцепившихся в страшном танце веток да покачивающихся стволов.

Аккуратно, решив отчего-то не шуметь, отец Серафим задёрнул боязливо занавеску, развернулся и так и сел на подвернувшуюся кухонную табуретку.

Сон, который ещё недавно повисал на веках, теперь же совсем не шёл в голову.

Он поставил на пол пустую бутылку, затем подошёл к кривобокому серванту, нагнулся и открыл нижнюю дверцу. Пошарив рукой во тьме, он вынул припрятанный от попадьи именно для таких случаев сосуд. Он поднял его и рассмотрел.

Вспышка молнии пронзила занавески и подсветила жидкость внутри толстого стекла. Не в силах больше сомневаться, отец выдернул пробку. Благородные спиртовые пары ударили ему в нос.

От предвкушения он прикрыл глаза.

Затем запустил руку в карман и вытянул оттуда складной металлический стаканчик, который по осени приобрёл у одного умельца в рядах.

Привычным движением руки он тряхнул стакан. При этом кольца стакана разъехались и сомкнулись, образовав металлический конус.

Отец Серафим продул его от пыли и налил из бутылки полстаканчика того, что оказалось чистейшей, двойной прогонки, водкой, которую попадья не посмела выкинуть и лишь спрятала в комод, наивно полагая, что Серафим этого не заметит.

Аромат через ноздри проник ему в голову, закружил, завертел. Да так, что он, ещё даже и не выпив, начал забывать о проросшем в солнечном сплетении страхе.

Он выдохнул и опрокинул стаканчик. Пищевод приятно обожгло. Дыхание схватило. На глазах навернулись благодарные слёзы. Как и подобает православному человеку, отец Серафим не мог позволить себе двух вещей: закусывать первую и долго тянуть до второй. Поэтому он, едва выдохнув, снова наполнил стакан и выпил.