Элементарные частицы

Любая метафизическая мутация, – отмечал Джерзински много лет спустя, – совершается только, когда ее объявит, подготовит и облегчит множество мелких мутаций, часто не замеченных в момент их возникновения в определенной точке истории. Лично я рассматриваю себя как одну из таких мелких мутаций.

Джерзински, окруженный человеческими особями Европы, не был понят при жизни. В предисловии к “Клифденским заметкам” Хубчежак отмечает:

Мысль, развивающаяся в отсутствие достойного собеседника, может иногда избежать ловушек идиосинкразии или бреда; но не было случая, чтобы она решила выразить себя в форме опровержимого дискурса. Добавим, что Джерзински до самого конца считал себя прежде всего ученым; основной его вклад в эволюцию человека, полагал он, это его работы в области биофизики – вполне традиционно подчиненные классическим критериям внутренней непротиворечивости и опровержимости. Более философские элементы, содержащиеся в его последних трудах, казались ему самому скорее спонтанными, даже несколько безумными предположениями, обоснованными не столько логическими выкладками, сколько сугубо личными мотивами.

Его клонило в сон; над спящим городом скользила луна. Он знал: стоит ему сказать хоть слово, и Брюно встанет, наденет куртку и исчезнет в лифте; такси у метро Ла-Мотт-Пике всегда найдутся. Рассматривая текущие события нашей жизни, мы постоянно разрываемся между верой в случайность и очевидностью детерминизма. А вот в отношении прошлого у нас не остается никаких сомнений: нам представляется очевидным, что все произошло именно так, как и должно было произойти. Эту иллюзию восприятия, связанную с онтологией объектов и свойств, как и с постулатом сильной объективности, Джерзински в значительной степени уже преодолел; несомненно, именно по этой причине он и не произнес простых и привычных слов, которые прервали бы исповедь этого слезливого истерзанного существа, объединенного с ним полуобщим генетическим происхождением, существа, которое сегодня вечером, развалившись на диване, уже давно перешло все границы приличия, негласно принятые в рамках человеческого общения. Он не испытывал ни сострадания, ни уважения, но при этом не мог отделаться от слабого, но бесспорного интуитивного ощущения, что на этот раз в пафосном, исковерканном повествовании Брюно прозвучит некое послание; будут произнесены некие слова, и эти слова – впервые – обретут окончательный смысл. Он встал и закрылся в туалете. Его вырвало, но очень тихо, он не издал ни малейшего звука. Затем он наспех умылся и вернулся в гостиную.

– Ты не человек, – мягко сказал Брюно, подняв на него глаза. – Я почувствовал это сразу, увидев, как ты ведешь себя с Аннабель. Но ты – собеседник, которого мне даровала жизнь. Думаю, ты не удивился тогда, получив мои тексты об Иоанне Павле Втором.

– Все цивилизации… – грустно ответил Мишель, – все цивилизации сталкивались с необходимостью оправдать самопожертвование родителей. Учитывая исторические обстоятельства, у тебя не было выбора.

– Я действительно восхищался Иоанном Павлом Вторым! – запротестовал Брюно. – Я помню, это было в 1986-м. В те же годы были созданы “Канал плюс” и M6, начал выходить журнал Globe, открылись “Рестораны сердца”[28]. Только Иоанн Павел Второй, он один, понимал, что происходит на Западе. Я с изумлением узнал, что дижонскую группу “Вера и жизнь” возмутил мой текст, они критиковали позицию Папы по поводу абортов, презервативов и прочей чепухи. Надо признать, я и сам не очень-то старался понять их точку зрения. Помню, что мы собирались дома у разных семейных пар, по очереди приносили всякие салаты, табуле и пироги. Я проводил с ними время, глупо улыбаясь и кивая, допивал остатки вина; их я вообще не слушал. Анна, напротив, страшно воодушевилась и даже записалась в группу борьбы с безграмотностью. В такие вечера я подмешивал вечером снотворное в соску Виктора и дрочил, зависая в розовом Минителе, но так и не смог ни с кем познакомиться.