Элементарные частицы

На следующей неделе он решился показать свои опусы коллеге, преподавателю литературы лет пятидесяти, очень умному марксисту, поговаривали, что он гомосексуал. Фажарди был приятно удивлен. “Чувствуется влияние Клоделя… или, скорее, Пеги, его верлибра… Но вы очень оригинальны, в том-то и дело, в наши дни это большая редкость”. Относительно дальнейших шагов у него не было сомнений: “«Инфини»[29]. Это сейчас единственный серьезный литературный журнал. Вы должны послать свои тексты Соллерсу”. Брюно удивился, попросил повторить название, понял, что перепутал его с маркой матрасов “Инфинити”, и отправил тексты. Через три недели он позвонил в издательство “Деноэль”; к его изумлению, Соллерс подошел к телефону и предложил увидеться. По средам у него не было занятий, и он запросто мог смотаться туда-сюда в течение дня. В поезде он попытался вникнуть в “Странное одиночество”, довольно быстро сдался, хотя все же успел прочитать несколько страниц “Женщин”[30], особенно скабрезные пассажи. Они договорились встретиться в кафе на улице Университета. Издатель пришел с десятиминутным опозданием, размахивая мундштуком, который станет впоследствии его визитной карточкой.

– Вы живете в провинции? Досадно. Вам надо немедленно переехать в Париж. У вас талант.

Он сказал Брюно, что собирается опубликовать его текст об Иоанне Павле II в следующем номере журнала. Брюно был ошеломлен: он и не подозревал, что Соллерс в данный момент помешан на “католической контрреформации” и постоянно выступает со славословиями в адрес Папы.

– От Пеги я вообще тащусь! – восторженно воскликнул издатель. – А уж де Сад! де Сад! Почитайте для начала маркиза де Сада!

– А мой текст о семье…

– Да, тоже отличный. Вы, конечно, реакционер, поздравляю. Все великие писатели – реакционеры. Бальзак, Флобер, Бодлер, Достоевский – сплошь одни реакционеры. Но ведь ебаться тоже надо, а? Групповуха, то-сё. Это важно.

Через пять минут Соллерс распрощался с Брюно, оставив его в состоянии легкого нарциссического опьянения. На обратном пути он постепенно успокоился. Филипп Соллерс, похоже, известный писатель, но, как показало чтение “Женщин”, ему удавалось затащить в койку одних только старых блядей из культурных кругов; зайки, очевидно, предпочитали певцов? Учитывая вышесказанное, какого хрена печатать мудацкие стишки в дерьмовом журнале?

– Что не помешало мне купить пять экземпляров, когда вышел тот номер. К счастью, они решили обойтись без моего сочинения о Папе. – Он вздохнул. – Оно никуда не годилось… У тебя еще есть вино?

– Одна бутылка. – Мишель принес из кухни шестую и последнюю бутылку из ящика “Вьё пап”; он и правда уже подустал. – Ты ведь завтра работаешь, да? – спросил он.

Брюно не ответил. Он уставился на какую-то вполне определенную точку на паркете; но в этом месте паркета ничего не было, ничего определенного, кроме нескольких комочков грязи. Однако он оживился, услышав звук выдернутой пробки, и протянул Мишелю свой бокал. Он пил медленно, маленькими глоточками; теперь его взгляд блуждал где-то на уровне батареи; похоже, он не собирался продолжать разговор. Мишель подумал и включил телевизор: там шел документальный фильм о кроликах. Он убрал звук. Не исключено, что речь шла все же о зайцах – вечно он их путает. Он удивился, вновь услышав голос Брюно:

– Я пытался вспомнить, сколько времени я провел в Дижоне. Четыре года? Пять лет? Стоит только вступить в мир труда, как все годы становятся на одно лицо. Единственные события, которые еще остается пережить, связаны с медициной – ну и еще с растущими детьми. Виктор рос; он называл меня папой.

Внезапно он заплакал. Скорчившись на диване, он громко всхлипывал и сопел. Мишель взглянул на часы: было уже начало пятого. На экране дикая кошка держала в зубах труп кролика.

Брюно достал бумажный носовой платок и промокнул уголки глаз. Слезы продолжали течь. Он думал о своем сыне. Бедный маленький Виктор перерисовывал персонажей “Стрэнджа” и любил папу. А он доставил ему так мало радости, так мало дал любви – а теперь ему исполнится пятнадцать, и время счастья для него закончится.