Елена Феррари

В результате за первые четыре с половиной месяца Феррари пришлось семь раз менять квартиру (примерно раз в каждые три с половиной недели). Что ж, и правда — хорошая тренировка в английском языке и изучении города, но это время и затраченные усилия можно было бы потратить и с большей эффективностью. В конце концов «Вера» сняла себе и «комфортабельные апартаменты в одном из престижных районов города», и «виллу на океанском побережье».

В-третьих, и это тоже очень важно, Елена Константиновна упоминает о том, что «ее срок… — год-два», явно имея в виду общую продолжительность оставшейся службы, свой личный запас сил. Ольга Ревзина никогда не отличалась хорошим здоровьем. Вспомним о ее недолеченном туберкулезе и о том, что еще четыре года назад ее шеф в Париже констатировал ее проблемы с легкими и кишечником (ее болезни удивительным образом совпадали с заболеваниями Горького, включая даже подозрение на аппендицит). Теперь, и по письму это прекрасно видно, добавилась новая проблема: нервы. Письмо жесткое, желчное, и Елена Константиновна сама знала, что дело плохо, отмечая в одном из следующих посланий: «Мое зло — неврастения, которую здесь лечить нельзя. Я сама сделаю все, что можно, и продержусь до отъезда. Будьте уверены, что по вашему заданию я сделаю все, что будет в моих силах»[331]. Совсем другой тон, другие выражения, другое настроение. Похоже, что то, первое письмо было написано как раз во время приступа неврастении, и можно не сомневаться, что прочитавший его «А. Х.» — новый замначальника Разведупра Артур Христианович Артузов, человек резкий и в общении с сотрудниками особо не церемонившийся, вряд ли преисполнился уважением к резиденту «Вере». И, между прочим, напрасно. Даже в рамках одной разведывательной структуры ситуация с Еленой Феррари не была ни единственной, ни новой. Один из резидентов еще царской военной разведки во Франции, Владимир Николаевич Лавров, также страдал от туберкулеза, который, в период наивысшего напряжения физических и психических сил, приводил к нервным срывам. Хорошо знавший его военный агент (атташе) во Франции граф Алексей Алексеевич Игнатьев в ноябре 1913 года докладывал в Петербург: «Болезнь (чахотка) сделала его до крайности нервным и мучительно самолюбивым. Хорошо, что он остается, так как для дела трудно найти более ценного человека», и позже: «Нахожу необходимым посоветовать тебе оставить его на некоторое время в покое, не посылать запросов и т. п. Мне очень становится тяжело иметь дело с этим несчастным больным, но таким честным и хорошим человеком»[332].

Директор — Семен Урицкий пошел по стопам графа Игнатьева и отнесся к требованиям Феррари с таким же пониманием, хотя ответ его из Москвы сегодня не может не вызывать удивления:

«Сообщите, какие конкретные планы и предложения вы могли бы выделить в порядке наиболее целесообразного использования вас? Где именно, на какой конкретной работе считаете вы наиболее эффективным применение вашего опыта по этому вопросу?..

Хорошо, если состояние вашего здоровья позволит вам там активно заниматься нашей работой. К сожалению, разговор с вашим братом меня очень огорчил на этот счет. Выдержите ли вы без основательного ремонта? Не лучше ли вам принять актуальные методы лечения? Прошу добросовестно без излишней щепетильности телеграфировать мне действительное состояние вашего здоровья. После этого уточню или изменю ваше задание»[333].

Очевидно, что Урицкий отнесся к задорному апрельскому посланию Елены Феррари с такой выдержкой не в последнюю очередь потому, что наверняка помнил ее еще по работе в парижской резидентуре начала 1920-х, а может быть, вообще лучше других начальников понимал, что разведчики тоже люди. В ответ на требования «Веры» дать настоящее, масштабное дело он лишь попросил уточнить какое. Но снова непонятно: неужели Москва настолько не владела ситуацией в американской резидентуре, что отправляла туда разведчика, чтобы он просто съездил, посмотрел, чем там можно позаниматься? В США действовала огромная, разветвленная сеть не с одним, а, как мы помним, несколькими резидентами — неужели они тоже сидели в раздумьях, какую пользу оказать бы отечеству? Если «брат» — начальник «Веры» Стефан Узданский, то почему Урицкий узнаёт от него о состоянии здоровья резидента только после его отправки за океан, а не до? Единственный обоснованный вариант ответа один: последние годы Феррари чувствовала себя хорошо, и теперь у нее случилось неожиданное обострение болезни — одной или нескольких. Поэтому у Центра просто не остается других вариантов, и Урицкий разрешает ей самой выбрать то, что она в силах осуществить.

Еще в одном из ранних, весенних, писем в адрес Елены Феррари глава Разведупра успокаивал и ободрял ее (он вообще, судя по его посланиям в адрес других разведчиков, был неплохим психологом), наверняка специально используя псевдоним, под которым знал ее во время работы во Франции: