Елена Феррари

«Буревестник революции» — культовый для социалистов всех мастей писатель и поэт Максим Горький^{12} вернулся в Россию в 1914 году. Вернулся после эмиграции, но, пережив войну и две революции, вынести укрепление режима большевиков не смог. Не принял большевистского варианта развития событий. Пользуясь особым положением и отношением к нему Ленина, вступался за арестованных представителей царской семьи, пока еще был смысл за них вступаться, пытался помогать классово чуждым для новой власти (и для самого Горького тоже) представителям интеллигенции. С каждым днем делать это становилось все труднее, поступки такого рода вот-вот могли перейти в статус маленького подвига, а подвиг — всегда на грани жизни и смерти, даже если маленький. Нет, давние заслуги Алексея Максимовича перед большевиками — идеологические, как певца свободы для отверженных, и финансовые — как спонсора партии большевиков, не оказались забыты. Но теперь их стало как-то маловато — времена изменились, и правила игры тоже. Горький еще попытался какое-то время бороться за то, что ему было ближе всего, — за искусство и литературу. С конца 1919 года в Петрограде, где он тогда жил, начали проводить собрания, дискуссии, лекции и оказывать материальную помощь нуждающимся литераторам в созданном им же Доме искусств. В 1920-м усилиями того же Горького возникла спасшая кому-то жизни ПетроКУБУ (Петроградская комиссия по улучшению быта ученых, в составе ЦЕКУБУ — Центральной комиссии по улучшению быта ученых, созданной во исполнение декрета Совнаркома от 23 декабря 1919 года[194]), было создано издательство «Всемирная литература» с масштабным планом выпуска двухсот томов, но… Если лично Ленин ценил главного пролетарского писателя и, возможно, понимал вселенский масштаб его таланта или, во всяком случае, мышления, то по мере постепенного, но неотвратимого удаления вождя революции от дел после 1919 года обстановка вокруг Алексея Максимовича становилась все более напряженной. Ходили слухи, что «нижегородского босяка» невзлюбил вступивший в борьбу за партийный трон Григорий Евсеевич Зиновьев^{13}, и в характерной для конца Гражданской войны идеологической чересполосице Горький вот-вот мог быть признан «не нашим человеком». К этому добавились очередные проблемы в семье любвеобильного писателя, а главное — со здоровьем. Чахотка — настоящий бич рубежа XIX–XX веков, мучила знаменитых писателей совсем как обычных людей, и Алексей Максимович не стал исключением. Русские врачи советовали не просто лечиться, а лечиться срочно и ни в коем случае не в России. Алексей Максимович совету внял и, пережив лето 1921 года, отправился за границу. Вовремя: «Осенью 1921 года, а также зимой и весной 1922 года, по свидетельству немецких врачей санатория Санкт-Блазиен, Горький был катастрофически близок к смерти: „Туберкулез грыз его, как злая собака“. Он плевал кровью, тяжело дышал, а к тому же страдал цингой и тромбофлебитом»[195].

Больной поехал не один — со всеми чадами и домочадцами. Взял сына Максима, носившего «правильную» отцовскую фамилию — Пешков, и его невесту Надежду Алексеевну Введенскую, прозванную в семье «Тимошей» (поженились они уже в Берлине). За Горьким последовала и его — уже бывшая к тому моменту, но все еще сохранявшая свое влияние гражданская жена Мария Федоровна Андреева с ее новым «другом» Петром Петровичем Крючковым — якобы связанным с чекистами (связь эту до сих пор никто убедительно не подтвердил, но в нее принято свято верить). Вскоре Крючков стал личным секретарем мэтра. Список сопровождающих, догнавших по пути, присоединившихся в Берлине еще длиннее, но Горькому было не привыкать. В военном Петрограде в одиннадцатикомнатной квартире писателя их — родственников, секретарей, профессиональных мошенников-приживал — собиралось на жительство более тридцати человек, так что теперь Алексей Максимович с полным правом мог считать себя отшельником.

Добирались все через Финляндию, но в обетованной Германии поселились раздельно — по группам. И на этом псевдоодиночество Горького закончилось. Въехав в страну с севера, он встретился в ее центре с настоящим сонмом своих поклонников, критиков, врагов, добравшихся сюда с юга и запада, — будто специально в ожидании прибытия великого писателя. Каждый, кто мнил себя журналистом, прозаиком или поэтом, узнавал о прибытии в Германию живого классика и рад был оказаться рядом с ним — хотя бы для того, чтобы потом написать, что эта встреча его — неофита, разочаровала. Учитывая особенности публики, собравшейся вокруг персоны Горького, то, что происходило тогда в Германии, можно назвать походом в своеобразную литературную Кунсткамеру с той только разницей, что мэтру не требовалось даже выходить из дома: самые удивительные персонажи зыбкого мира русской изящной словесности приходили в гости к нему сами. Разумеется, особенно много было посетителей молодых, надеющихся, с разной степенью обоснованности, на благословение мастера.