Элеонора Дузе

грустно, и в душе я склонился, почтительно и низко, перед отваж¬

ным, гордым духом маленькой женщины с фарфоровым личиком и

золотистыми кудрями, все еще находящей в себе силы и мужество

выходить на деревянные подмостки, где мерцали столь любимые ею

огни рампы. «Сигареты, доктор?» — эта фраза в течение многих дней

звучала у меня в ушах, как приглушенный перестук барабанных па¬

лочек по сухому листу пергамента.

Месяц спустя в Лондон приехала Элеонора Дузе. Она привезла

три спектакля: «Женщина с моря», «Привидения» Ибсепа и «Да бу¬

дет так» Томмазо Галларати-Скотти. Все три я видел. Я опишу один

из них, самый интересный,— «Да будет так». И в этот раз я пришел

в «Павильон-тиетр» заблаговременно, и зал быстро наполнился пуб¬

ликой. Любопытная вещь: театр тот же самый — оранжевая с золо¬

том обивка, хрустальная люстра под куполом, и публика собралась та

же, что и в прошлый раз — англичане и множество иностранцев,— и

тем не менее зал выглядел совсем иначе, чем в тот вечер, когда вы¬

ступала Бернар. Огни светились мягче, более тускло, в зале стояла

удивительная тишина, зрители будто на цыпочках проходили к своим

местам, шепотом переговариваясь. Никто пе жевал конфет, пальцы

тихо и бережно листали программки. Все звуки раздавались глуше,

словно только что выпал пушистый первый снег. Но под этим види¬

мым спокойствием таилось, словно электрический заряд, какое-то воз¬

буждение. Оно носилось, оно трепетало в воздухе, пробегало внезап¬

ным холодком по вашей спине, заставляя сердце биться все сильнее

и громче, так громко, что, казалось, его стук беспокоит соседей. Но

соседи не жаловались, их лица пылали, руки двигались быстро и

нервно, а сердца, конечно, бились тоже слишком громко на фоне ца¬

рившей в зале благоговейной тишины. Вот вам чудесное, неизъясни¬

мое влияние одного маленького человеческого существа на тысячи

других, охотно и с радостью ему покоряющихся. И в тот вечер, когда

выступала Бернар, и нынче, в день гастролей Дузе, где-то вдали от

публики, не видимая ею, за крепкими стенами, за тяжелым занаве¬

сом, за сценой, в тесной каморке артистической уборной сидела перед

зеркалом маленькая и хрупкая шестидесятитрехлетняя женщина и,

готовясь к работе, капля по капле собирая свои столь драгоценные си¬

лы, обретала вдохновение. И вот это-то хрупкое, тщедушное создание

безраздельно и неоспоримо властвовало над сотнями других, сидящих

в зале, куда более молодых, здоровых, сильных! И они, эти другие, с

радостью покорялись милой тирании. Как струны исполинского роя¬

ля, публика, находившаяся в зале, отзывалась на некий неразличи¬

мый ухом ультразвук, который долетал из-за кулис. Струны были так

натянуты, что, казалось, мелодия зазвучала еще до того, как пальцы

пианиста коснулись клавишей.

К тому времени, как начали меркнуть огни, тишина в зале стала

такой глубокой, что вы услышали бы, как падает пушинка. С мягким

шелестом поднялся занавес... и этот звук казался тише в этот вечер.

На сцене было несколько актеров. Мелодичные звуки пленительной

итальянской речи хлынули из-за рампы сверкающим каскадом све¬

жей ключевой воды. Я не знаю итальянского, не знало его и большин¬

ство зрителей, но, право же, это не имело никакого значения. Мы слу¬

шали актеров, как прослушивают скучное вступление, и только жда¬

ли появления Дузе. И вот в глубине сцены показалась хрупкая фи¬

гурка, в крестьянском платье, в пестром платочке на голове. Сказать,

что Дузе вышла на сцену, было бы неверно — она появилась, возник¬

ла совсем незаметно и теперь постепенно приближалась. Я сперва да¬

же не сообразил, кто это, покуда запоздавшая волна аплодисментов не

прокатилась по залу. Фигурка остановилась и застыла в неподвижно¬

сти, пока не стихли аплодисменты. Так это Дузе... Я вгляделся в нее.

Боже милостивый! Старуха, совсем старуха! Такая хрупкая и тще¬

душная, что, кажется, ее можно сдуть со сцены с такой же легкостью,

с какой задувают свечу. Бледное, почти прозрачное лицо — прекрас¬

ное, о да, поистине прекрасное, огромные темные глаза, вокруг них

морщины. Как много у нее морщин! Глубокие, резкие, безжалостно

прочерченные прожитыми и выстраданными годами. И она не прячет,

не стыдится их, не пытается скрыть йоД гримом. Даже на бледных

губах нет следов помады. Из-под пестрого платочка выбиваются во¬

лосы — совсем седые, белые, как первозданный снег!

Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-

то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали

мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬

дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬

даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было

сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку

двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;

во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.

Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬

лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий

маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬

шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом