Элеонора Дузе

столпотворение, ибо среди публики было много иностранцев, не гово¬

ря уже о французах. Французские, английские, русские и другие, ме¬

нее знакомые, слова порхали в воздухе, словно экзотические жуки

или бабочки наполняя его веселым жужжанием. Разнообразие инто¬

наций, сталкиваясь, создавало целую какофонию. Почему-то почти

все присутствующие жевали шоколад и конфеты и, не умолкая, бол¬

тали, громко шурша оберточпыми бумажками. Зал пестрел программ¬

ками, которые трепетали в руках зрителей, будто белокрылые птич¬

ки. Казалось, каждый вновь и вновь перечитывает напечатанное на

листках легендарное имя Сары Бернар, дабы еще раз убедиться, что

все это не сон. Внезапно, перекрывая многоголосый шум, раздался

стук деревянного молотка, ударяющего по дощатому полу сцены:

столь необычным и несколько прозаическим сигналом французы воз¬

вещают о начале спектакля. Звук этот, резкий и диссонирующий,

освящен традицией, поэтому кажется задушевным и мелодичным и

радует сердце.

И вот долгожданный миг настал: огни постепенно меркнут! О,

этот миг! С чем можно сравнить те волшебные секунды, когда мед¬

ленно гаснет свет, а вместе с ним замирает и ропот голосов, сменяясь

тишиной? Так вздрагивают в последнем усилии крылья умирающей

бабочки. Затем спускаются волшебные театральные сумерки, не¬

сколько мгновений в полумраке еще мерцают огни, но вот и их га¬

сит невидимая рука, и тогда мягким, кошачьим прыжком обрушива¬

ется на занавес яркое, многоцветное сияние огней рампы и наполня¬

ет его трепетным биением жизни. О, этот занавес, за которым таятся

неведомые чудеса, тайны, прекрасный, полный страстей незнакомый

мир, вот-вот готовый открыться нам. И какая бы ни шла пьеса, какие

бы актеры в ней ни играли, этот готовый распахнуться занавес всегда

пробуждает в вас чувство радостного, нетерпеливого ожидания. По¬

крывало богини Майи 206. Существует ли прозаическая и бесчувствен¬

ная душа, способная отвлечься в этот момент от мысли о зачарован¬

ном мире, скрытом за занавесом, за движением его складок? Вас буд¬

то околдовали, по спине пробегает волнующий холодок, все исчезло,

кроме этого мгновения — вы вне реальности, вне времени, вы лишь

частица воцарившегося безмолвия.

И тут занавес поднимается! На сцене, на постели среди поду¬

шек—Сара Бернар! Театр содрогается от оваций. Бернар низко

склоняет золотистую кудрявую головку, принимая почести с достоин¬

ством и грацией королевы. В громе аплодисментов слышатся возгла¬

сы: «Сара! Божественная Сара!» Шум долго не смолкает, публика с

радостью дает выход обуревающим ее чувствам. Начинается спек¬

такль.

Я следил за Сарой с неослабевающим вниманием, стремясь не

упустить ничего, и заметил, что во время представления два чувства

преобладали во мне: жгучее любопытство и полубессознательное, но

постоянное ощущение легендарной славы Бернар, еще сохранившее¬

ся в памяти людей, возвращавшее меня ежеминутно к мысли, что

женщина, на которую я смотрю, была некогда и велика и обаятель¬

на. Мысль эта не находила опоры в том, что я видел сейчас, именно

в эти моменты. Мне показалось, что она худа и мала ростом. И очень

стара, много старше, чем я ожидал. Шапка золотых кудрей казалась

жалкой и неуклюжей уловкой пожилой женщины, стремящейся

скрыть свой возраст. Лицо Бернар напоминало фарфоровую маску.

Я знал, что она не только прибегает к гриму, но и постоянно пытает¬

ся скрыть свои морщины при помощи какого-то очень твердого и

жесткого косметического средства (говорят, что это эмаль). Улыба¬

лась она с трудом, создавалось впечатление, что улыбка, появляв¬

шаяся на се изношенном раскрашенном бело-розовом лице, причиня¬

ет ей боль.

Я вслушивался в ее голос, тот прославленный «золотой голосок»,

который пленял своей красотой тысячи зрителей. Обаяние его исчез¬

ло, зато осталось обаяние былой славы, столь могущественное и не¬

отразимое. Голос был старческий, немного хрипловатый, сначала он

просто напугал меня, однако потом я привык к нему и даже находил

приятным и волнующим. Французское «р» — ярко выраженный гор¬

ловой звук, причем Сара Бернар грассирует, произнося его, еще боль¬

ше, чем другие парижане. Звук возникал где-то глубоко у нее в горле

и, прежде чем достигнуть слуха, многократно прокатывался по языку,

словно дробь очень старого, по все еще звучного барабана. Особенно

запомнилась мне реплика, с которой Бернар, обращаясь к ак¬

теру, исполнявшему роль доктора, живым и грациозным жестом про¬

тягивала ему сигареты: «Сигар-р-еты, доктор-р?» Ах, эти «эр»! Мно¬

го времени спустя после спектакля я мысленно повторял эту реплику,

да и сейчас порою, вспоминая Бернар, делаю то же самое, и она вста¬

ет передо мной, как живая. Если бы смерть вдруг приняла облик

женщины и ей вздумалось угощать кого-то сигаретами, не сомнева¬

юсь, что голос ее звучал бы именно так: «Сигареты, доктор?» — слов¬

но перестук сухих дробинок, просыпанных на лист пергамента. Мне

бросилась в глаза ее странная манера держать сигарету: правая ру¬

ка крепко стиснута в кулак, сигарета зажата между указательным и

другими тремя пальцами, большой палец снизу поддерживает мунд¬

штук.