Элеонора Дузе

Мы сидели, как зачарованные, боясь вздохнуть, и смотрели на

сцену, где стояла одинокая седая женщина. И тут новое озарение ге¬

ния потрясло театр. Дузе долго стояла неподвижно, растерянно глядя

вслед уходящему сыну, прислушиваясь, как замирает вдали смех его

друзей. Потом она медленно подняла голову, обратив лицо к небу,

воздела руки и улыбнулась! Но какой улыбкой! Есть горе, находящее

выход в слезах, более тяжкое изливается в отчаянных, душераздираю¬

щих рыданиях и, пожалуй, еще горшее превращает черты лица в

угрюмую, железную маску. Но бывает скорбь столь глубокая и необъ¬

ятная, что она оставляет за своими пределами и слезы и оцепенение и

находит свое выражение в улыбке. Такова была улыбка Дузе. Мучи¬

тельно-трагическая и мучительно-прекрасная. Мы знали, что сердце

ее умирает в этот миг в безмолвной боли.

Медленно опустился занавес, скрыв хрупкую, бесконечно одино¬

кую фигурку с простертыми руками и этой потрясшей наши души

улыбкой. Зажглись огни. Никто не аплодировал — никто не в силах

был поднять рук. Зал плакал. И я плакал тоже, давно оставив попыт¬

ку сопротивляться душившим меня рыданиям. Слезы текли у меня

по щекам, но я не чувствовал ни стыда, ни смущения, ибо, взглянув

вокруг, увидел, что плачут все и всем не до меня. Теперь я понял, как

прав был тот, кто говорил, что трагедия возвышает и очищает душу.

Я был чист, возвышен душой и счастлив. И все лица вокруг меня све¬

тились, они стали добрее, прекраснее. Слезы, причина которых

несчастье, уродство, жестокость,— это горькие, разрушительные слезы,

но есть святые слезы, слезы благодарности за беспредельную красоту,

расточающую себя с безмерной щедростью. То целительные слезы,

они делают человека цельным, совершенным, гармоничным, в эти

вдохновенные мипуты он живет полной жизнью. Как сделала это с

нами хрупкая, маленькая женщина? Вот здесь, на этой сцене с раз¬

малеванными плоскими декорациями, безвкусной бутафорией, туск¬

лым светом закрытых кусочками пленки фонарей, которые наводят

осветители в пропотевших рубашках... И все же именно с этой сцены

снизошел на сотни зрителей катарсис чувств, и сделала это одиноко

стоящая на сцене седая актриса. О, благородное и чистое искусство

театра. Оно поднимается до божественного уровня, когда ему служит

такая поистине великая душа, как Дузе.

Никто не разговаривал во время короткого антракта. Когда серд¬

ца полны до краев, слова не нужны.

Снова постепенно гаснут огни, и занавес поднимается в последний

раз. Маленькая церковь в итальянском городке, алтарь, статуя ма¬

донны, горят свечи. Входит Дузе, закутав голову и плечи в черную

шерстяную шаль. Она подходит к алтарю и, опустившись на колени,

молится. Она молится за сына. Это молитва матери, чья любовь к

единственному своему ребенку так же беспредельна, как готовность

прощать. Лица мы не видим, только две белые руки, стиснутые в

смиренной мольбе; кажется, это руки с полотен Леонардо или Лип¬

пи, ожившие в прекрасном и возвышенном духовном порыве. Во¬

сковые свечи, маленькая черная фигурка, похожие на белые цветы

руки, сложенные в молитве, а потом негромкий, полный нежности

голос Дузе... Он постепенно начинает звучать все тише и тише, пере¬

ходит в шепот, и надо напрячь слух, чтобы различить слова. И все.

Руки дрогнули и опали, как лепестки, и маленькая черная фигурка,

казалось, растаяла и растворилась в легкой тени на полу сцены. Мед¬

ленно опустился занавес. Зажглись огни.

Я не помню в театре такой неописуемой тишины. Может быть,

вместе с несчастной матерыо умерли и все зрители? Шла минута за

минутой. Никто не двинулся с места. Все молчали. Вдруг, словно чей-

то палец нажал на сигнал, все, кто был в зале, поднялись в одном по¬

рыве, и мощный гром аплодисментов потряс стены театра. Оп звучал,

как канонада, грозно и настойчиво, возникало ощущение, что он не

смолкнет никогда. Пятнадцать раз поднимался занавес. Безыскусст¬

венная грация и смирение, с какими Дузе выходила раскланиваться,

могли растрогать до слез, но мы и без того уже плакали. Слегка при¬

сев, она опускала в глубоком поклоне седую голову — склоненная ве¬

тром лилия на черном стебельке.

Если вам знакомы обычаи наших английских театров, вы знаете,

что публика начинает расходиться уже за несколько минут до того,

как опустится занавес в последнем акте: зрители торопятся домой,

спешат на последний автобус, на подземку и т. п. На этот раз ни один

человек не тронулся с места. И лишь когда тяжелый железный зана¬

вес, этот суровый и прозаический страж подмостков, опустился, стро¬

го возвестив: «Пора, леди и джентльмены», публика начала выходить

из театра.

Как непохоже это было на тот вечер, когда играла Сара Бернар.

Все молчали, тихо улыбаясь и все еще держа в руках носовые платки,

и медленно просачивались сквозь многочисленные выходы на ули¬

цу — так бесшумная волна впитывается в песок. Конечно, я напра¬

вился к боковому выходу. Сворачивая, чтобы выйти па узкую улочку,

я подумал, что там никого нет, ибо было очень тихо, но увидел огром¬

ную толпу, которая дожидалась Дузе. Как и в тот раз, у выхода стоял

длинный черный лимузин. Была прекрасная ночь. В небе мерцали