Ели халву, да горько во рту

Дом князей Олицких относился к тем старинным на совесть построенным домам, которым даже землетрясение не могло бы нанести серьёзных трещин. Западный фасад дома, на который выходило окно кабинета Владимира Александровича, был опутан сетями хмеля, перекидывающегося на растущие у дома колонны можжевельника.

– Странный парк в этой усадьбе, – заметил Немировский. – Не похож ни на английский, ни на французский. Напоминает что-то хаотическое.

– Ле жардан дё ля рюс!¹⁶ – развёл руками Жигамонт. – Парк в русском стиле. Княгиня – большая русофилка.

– Вот как? Интересная женщина. Редкая. Вы хорошо её знаете, доктор?

– Когда-то знал неплохо, а теперь затрудняюсь ответить. Мы познакомились с нею много лет назад на водах. Старый князь лечил там свою подагру, а его молодая супруга скучала. Мы очень сдружились с Елизаветой Борисовной по схожести интересов и взглядов. Ныне же могу сказать только, что это не женщина. Это адамант! Кремень! Натура сильная, цельная. Княгиня не отличается аристократизмом в своём поведении, напоминая нравом наших купчих. Она мало обращает внимание на этикет, светские обычаи. Она предпочитает диктовать правила сама. Этакий просвещённый деспотизм. Елизавета Борисовна заботится о своих родных, о своих людях, даже, если между ними напряжённые отношения, но зато никому не позволяет нарушать установленные ею законы. В этом доме она хозяйка, царица, а все остальные подданные её величества. Поэтому-то её так возмущает то, что в её царстве происходит нечто, о чём ей не докладывают.

Николай Степанович с любопытством посмотрел на Жигамонта:

– Вы, вероятно, хороший врач. Рассказываете о людях так, точно вскрываете их острым скальпелем. Одолжите-ка мне вашу трость, доктор.

– Возьмите, Николай Степанович.

Немировский взял трость и заметил:

– Тяжёлая!

– Хорошо тренирует руки. У врача они должны быть твёрды.

Николай Степанович медленно прошёл вдоль стены дома, сделал несколько шагов в сторону, раздвигая тростью ветви кустарника и траву. Наконец, наклонившись, он осторожно поднял с земли чернильницу:

– Кажется, это та самая, которую выбросил покойный князь.

– И что же? – пожал плечами Жигамонт, закуривая трубку. – Вполне логично, что она лежит здесь.

– Логично, логично, – кивнул следователь. – А пепел за кустом акации столь же логичен?

Доктор приблизился и склонился над местом, куда указывал Николай Степанович.

– В самом деле, пепел… Кажется, папиросный. Как это вы углядели? Я бы не заметил в траве.

– Профессиональная наблюдательность. К тому же трава в этом месте примята. Здесь какое-то время стоял некто и курил папиросы. Причём, судя по этому окурку, – Немировский поднял с земли окурок и, показав Жигамонту, завернул в платок и убрал в карман, – это были очень дешёвые папиросы. И выкурено их было больше одной, но прочие окурки куривший заботливо убрал, а один, вероятно, просмотрел или обронил. К дому этот человек не приближался, соответственно, и следов его не осталось. Заметьте ещё, Георгий Павлыч, из-за этого куста прекрасно видно окно покойного князя, из которого любой скрывающийся здесь будет незаметен.

– Простите, Николай Степанович, – Жигамонт нахмурился, – какое это всё имеет значение, если князь покончил с собой?

– Значение, доктор, может иметь всё, и ни одна деталь не должна быть упущена.

– Бог в помощь, – раздался негромкий, резковатый голос.

Немировский обернулся. На выложенной булыжником дорожке, опираясь на посох, стоял высокий, худой священник с суровым лицом и длинными белыми волосами. Высокий лоб его пересекала глубокая, похожая на шрам морщина, а глаза были устремлены то ли внутрь себя, то ли в какие-то неведомее дали, но только не на человека, к которому он обращался.

– Здравствуйте, отец Андроник! – обратился к священнику Георгий Павлович. – Позвольте вам представить Николая Степановича Немировского.

– Доброго здоровья, батюшка, – следователь приблизился к отцу Андронику.

– Вы что-то искали там? – спросил тот отрывисто.

– Чернильницу, которой покойный князь перед смертью разбил окно.

Отец Андроник перекрестился:

– Великий грех, великий грех… А всё оттого, что души хладны, от Христа отпали.

– Разве князь не веровал?

– Как сказать… – священник неопределённо повёл плечами. – Может быть, и верил. Да только в ересь впал. Увлёкся протестантским учением. На службу не ходил, Святых Тайн не приобщался. Вот, и результат. Нонче в газетах пишут, будто много самоубийц сделалось. И всё больше из благородных, из образованных. А чему удивляться, коли дух растлён? Зело мудры все стали. В нашем уезде господа многие в Божий Храм лишь по праздникам являются. И то только потому, что полагается вроде, друг перед другом показаться надо, а то бы и вовсе дорогу забыли.

– А Олицкие? – спросил Немировский.

– А что Олицкие? То же и они.

– Вам не кажется странным, что в столь короткое время уже третья смерть в доме?

– На всё воля Божья.

Отец Андроник явно не отличался разговорчивостью, но Николай Степанович не спешил сдаваться.

– Вы давно здесь служите?

– Три года.

– И хорошо знаете вашу паству?

– Кого как.