Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок. Спасовки в XVIII–XIX веках

В 3 главе я выдвинул мысль, что крестьянские дворы, в которых прекратились браки и производство потомства, по сути откололись от русского крестьянского общества. Дальше следовало отчуждение: когда дворы переставали отдавать и получать от других дворов дочерей, они разрывали биологические сцепки, которые лежали в основе многих социальных связей, объединявших дворы в общину. Если, будучи старообрядцами, они сторонились своих православных соседей, распадались другие связи. Когда мужчины тоже перестали жениться, последовала неизбежная расплата — вымирание дворов. Есть соблазн предположить, может быть даже с большой вероятностью, что именно такой результат и его последствия — в первую очередь, нищенское существование под конец жизни — убедили спасовцев по истечении всего только одного поколения отказаться от мужского целибата и перейти к тому, что стало спасовским правилом: мужчины вступают в брак, женщины нет. Показательно, что последовательность событий в Баках, Купле и Стексово была одна и та же: первое поколение, в котором женщины избрали целибат; второе поколение, где женский целибат быстро распространился и некоторые мужчины тоже приняли целибат; третье поколение, когда женский целибат достиг пика, но мужчины опять начали жениться. Однако при единой последовательности принятия и отказа от целибата временные вехи были разные: в Баках первый опыт по мужскому целибату закончился году в 1750 (если не считать того, что мужчины, уже выбравшие целибат, оставались холостыми до конца жизни); в куплинском приходе он исчерпал себя в 1780-х; в Баках второй, «православный» эксперимент с мужским целибатом свернулся в конце XVIII в.; в Стексово мужской целибат достиг своей высшей точки и закончился в районе 1800 г. Каждая спасовская община испытала на себе опасность мужского целибата и скорректировала брачное поведение самостоятельно. По крайней мере, такое впечатление создают демографические источники.

Опасности, исходящие от женского целибата, были не так очевидны, поскольку не проявлялись столь быстро. Сыновья, приводившие в дом жен, казалось, обеспечивали будущее двора независимо от того, выходили их сестры при этом замуж или нет. Спасовцы, вероятно, осознавали, что содержание многих незамужних женщин обременительно, но они, наверное, не понимали, что даже одна незамужняя взрослая женщина могла стать угрозой для выживания двора. Между тем при одних, вполне очевидных обстоятельствах, нередко встречавшихся в русских селениях, так оно и происходило: когда во дворе не было сыновей, но была хотя бы одна дочь на выданье, во двор в качестве наследника и кормильца мог прийти зять. Феврония Афанасьева из Алёшково, перед тем как умереть в 1794 г. взявшая в дом юношу в качестве опоры для своих трех взрослых незамужних дочерей, мудро применила ту же стратегию в несколько измененном варианте. Но это, пожалуй, особый случай. В 1830 г. в Случково у Прокофия Васильева и Прасковьи Федоровны не было сыновей, но были две незамужние дочери, 31 и 42 лет; нет никаких сомнений, даже заглядывая далеко вперед, какое будущее ожидало этот двор. В Стексово, когда Никита Губанихин умер в 1844 г., он оставил четверых несовершеннолетних детей и четырех незамужних сестер в возрасте от 30 до 46 лет. Ни одна из сестер не пожелала в интересах двора выйти замуж; самая младшая сестра, по крайней мере, имела еще возможность выйти замуж, когда угроза двору стала очевидной. В Стексово в 1840 г. 24-летняя Дарья Пищирина, видимо, с большой неохотой согласилась выйти замуж за православного, который переехал в ее двор, но через год ее отец ударился в бега, а потом и она исчезла. Дарья явно предпочла почти неизбежную нищету, а не жизнь замужней женщины с православным мужем или, может быть, даже со старообрядцем.

Прагматичная готовность мужчин жениться составляет контраст с упорным нежеланием многих браконенавистниц жертвовать религиозными принципами ради сохранения жизнеспособности двора и ставит ряд вопросов. Является ли это еще одним свидетельством того, что в отрицательно настроенных к браку дворах дочерям разрешалось самим решать, выходить замуж или нет? Была ли очевидная неготовность родителей (или, как в случае Губанихина, хозяев дворов) принуждать дочерей или сестер выходить замуж основана на гендернодифференцированном понимании мирской экономики и экономики духовной: мужчины должны были жениться, да, но женщины, избегавшие брака, создавали запас праведности, заносившийся на счет всего двора? Мне кажется, что отказ выходить замуж даже в крайнем случае и убеждение, что такое решение праведно и, во всяком случае внутри местной религиозной общины, делает двору честь, образует единое целое с доказательствами того, что молодые женщины сами изначально принимали решения относительно брака. Тем не менее, хотя демографические источники, из которых я вывожу эти предположения, оправдывают постановку этих вопросов, они не дают на них ответов.