Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Единичные известные нам письма 1730 г. посвящены прежде всего хозяйственным делам — обустройству деревень и приобретению крепостных «душ». Так расписавшийся в ознакомлении с «кондициями» князь Василий Хованский 4 июня 1730 г. сообщил бывшему управителю хозяйства генерал-адмирала Ф. М. Апраксина Даниилу Ивановичу Янькову об «увольнении» к нему своего дворового «служителя», за что адресат горячо благодарил и обещал исправно платить за приобретённого крепостного подушные деньги. Другой корреспондент, Кирилл Кириллович Пущин, сам покупал у Янькова «людей» и особенно просил уступить какого-то Тимофея Ляпина. Он же жаловался на трудности с благоустройством имения: «Хочетца мне съездить на Ворону заложить церкав и посмотреть в осеннее время. Я ето подлено не знаю: хваля[т], что хороша, толко я был зимою толко в ней три дни и то ничего не видел, что зимою осмотреть ничего невозможно; страшно разбою, так же в деревнишке и женишку без людей покинуть страх же, что никого у меня в деревнишке людей нет же никаких».[910] Известий о каких-либо политических событиях в приведённых и других письмах нет, хотя все их авторы присутствовали в феврале 1730 г. в Москве и подписали экземпляр прошения о восстановлении самодержавия, выставленный в кремлёвской Столовой палате.

Нет упоминаний о политике и в переписке (за 1727–1734 гг.) опального адмирала А. Л. Нарышкина и его брата Ивана, хотя последний в Москве присутствовал и расписался по объявлении о воцарении Анны Иоанновны. В письмах речь шла о способах возвращения из опалы, о домашних делах, разделе имущества и крепостных крестьянах.[911] А крепостные их вотчины села Конобеева в 1729 г. подали на царское имя жалобу — они не забыли, что 40 лет назад были отданы боярину Л. К. Нарышкину, и желали вновь стать дворцовыми, тем более что братья Нарышкины требовали оброчные деньги «со излишеством», «нагло и разорительно». Но 24 февраля 1730 г. Верховный тайный совет указал: «за продерзостное их челобитье» крестьянских старост «в Шацку бить кнутом без пощады».[912]

Поданные зимой и весной 1730 г. челобитные солдат и офицеров Семёновского полка показывают, что их податели порой были неграмотны — за них расписывались однополчане. Эти бумаги рассказывают о тех же самых наиболее волновавших гвардейцев «домашних обстоятельствах»: одним надо было приводить в порядок своё или купленное хозяйство или закрепить за собой унаследованное после смерти родственников; у других бежали крестьяне или дворовые, украв имущество и документы-«крепости»; у третьих случился пожар, свели лошадей или в деревне объявились «воровские люди»; у прочих были проблемы с «самовольством» соседей, которые захватывали спорную пашню или луга, ломали заборы или, как жаловался солдат Михаил Челищев, «собрався многолюдством с людьми своими и со крестьяны и пришед днём к омбаром моим и выломали двери и хлеб, которой был, выгребли без остатку».[913]

Гвардейцы следили за продвижением на «убылые места», напоминали о выплате задержанного жалованья, о повышении окладов, своевременной выдаче провианта — вот тот круг интересов, который отражён в полковых делах. Пожалуй, стоит добавить в этот перечень карты, вино и прочие казарменные развлечения, после которых приходилось лечиться от «старой французской болезни», улаживать ссоры и выплачивать долги… В политике они разбирались слабо; в августе 1731 г. преображенский сержант Алексей Махов всерьёз усмотрел криминал в популярной книжке «Езда в остров любви» и требовал «взять ево пред её императорское величество», но в сугубо «амурном» переводном сочинении «никакой важности не нашлось».[914]

Таким образом, имеющиеся в нашем распоряжении немногочисленные свидетельства о политических взглядах и предпочтениях российского дворянства показывают, что не только «верховники» с трудом осваивали новые политические приёмы и не сумели вовремя выдвинуть устраивавший «шляхетство» план государственного устройства. Собравшиеся в столице дворяне также не смогли найти общий язык — слишком пёстрым оказался состав лиц, обсуждавших различные проекты, слишком сильно различались их политические представления и даже сам подход к проблеме ограничения монархии. Разница уровней политической культуры делала затруднительным объединение тех, кого упрощённо делят на «конституционалистов» (или даже «республиканцев») и «монархистов», тем более что, как заметил Ю. М. Лотман, в общественном сознании той эпохи поверхностно схваченные и «противоположные, с точки зрения своего исторического развития, концепции смешиваются и легко проникают друг в друга».[915]