Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Новый подход оказался более эффективным: голландский журналист Жан Руссе де Мисси первым проникся «отличным к нам благоволением», за что удостоился не только пенсиона, но и чина коллежского советника. Российское правительство стало ежегодно выделять по 500 червонных для голландской прессы, и вместо грубостей о «parvenue au trone» там стали появляться сочинения о полном благополучии в России «под славным государствованием Елизаветы Первой».[1541]

Пропагандистские усилия новой власти и их «православно-патриотическую» направленность можно считать особенностью произошедшего переворота. Прошлые «революции» не имели такого идеологического обеспечения. Однако внутри страны пропагандистская активность представляла неудобство: сама власть с высоты престола и церковных амвонов внушала подданным, что выступление против её верховных носителей может быть почётным и богоугодным делом. Такое понимание нашло отражение и в литературе: в исторических драмах Сумарокова «зверовидным» тиранам противопоставлялись благородные принцы, убеждённые:

Когда герои власть оружием теряют,
Оружием ту власть себе и возвращают.[1542]

«Брегися, государь, нечаянных измен», — предупреждают бояре Кия, свергшего с престола князя Завлоха, в сумароковском «Хореве»; в его же «Семире» «правитель российского престола» Олег устраняет киевского князя и отца героини.

По-видимому, этот урок был усвоен: в дальнейшем таких широких кампаний по оправданию совершившихся переворотов уже не будет. К тому же «антинемецкая» риторика пропагандистских документов способствовала начавшимся в столице выступлениям против офицеров-иностранцев, которым солдаты кричали: «Указ есть, чтоб всех иноземцев перебить!»[1543] Подобные инциденты получили резонанс за границей: русскому послу в Англии выражали озабоченность по этому поводу члены кабинета, и сам король осведомлялся о якобы имевшем место народном волнении в Москве.[1544] Можно полагать, что такие слухи являлись дополнительным фактором для восприятия переворота как исключительно патриотического движения.

Насколько взятые на вооружение Елизаветой лозунги соответствовали действительности? Совпадал ли специфический патриотизм гвардейской казармы с настроением улицы? Да и сама «улица» была весьма специфической: Петербург являлся не торгово-промышленным, а военно-служилым городом, где армейские и гвардейские солдаты и офицеры вместе с членами семей составляли более трети населения, тогда как посадские ремесленники и торговцы — только 7 %.[1545] Поэтому «слышимые» в источниках одобрения и радость по поводу переворота высказывались именно в этой, тесно связанной с двором и службой среде.

Тезис о свержении в 1741 г. «партии немцев» появился в научной литературе ещё в середине XIX в., и с тех пор оценка переворота как выступления против «немецкой клики» прочно утвердилась в историографии.[1546] Однако патриотические настроения гвардейцев нисколько не мешали им выражать свои симпатии Шетарди, послу далеко не дружественной державы; он, в свою очередь, целовался с «янычарами» и поил их шампанским.

Среди потока прошений к новой императрице можно встретить челобитные тех, кто называл себя сторонниками опальной принцессы. Но при проверке порой оказывалось, что пострадавшие, как аудитор инженерного корпуса Прохор Муравьёв и его друзья, действительно попали при Бироне в Тайную канцелярию, но… в качестве сочувствующих вовсе не Елизавете, а Анне Леопольдовне.[1547] Один из «героев» восстановления самодержавия 25 февраля 1730 г. С. Шемякин жаловался на «невинной арест» при Анне Иоанновне, хотя угодил под следствие за служебные злоупотребления.[1548]

Имеющиеся в литературе сведения позволяют полагать, что к 40-м гг. XVIII в. в этой служилой среде на «фоне» правления Бирона и «брауншвейгской» династии петровская эпоха стала восприниматься как время славы и благополучия. На это указывает идеализация Петра в появившихся в те годы своеобразных «преданиях», где он представал царём-солдатом и героем сюжета о воре, который не смел посягнуть на царскую казну.[1549] Об этом же свидетельствуют и интересы столичных читателей. По данным «Учётной книги» изданий Синодальной типографии 1739–1741 гг., в это время особой популярностью пользовалась литература о Петре I и его семействе. Читающая публика покупала «Проповедь в день годишного поминовения» императора, «Похвальное слово» ему и другие произведения, связанные с его «домом» и именем: «Описание о браке» Анны Петровны, «Слово на погребение» Екатерины I.[1550]