Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

«Внутренние сопостаты» Остерман и Головкин не брали «подарков» от иностранцев.[1569] «Иноземное» правительство отнюдь не стремилось продавать национальные интересы страны: вопреки мнению Коммерц-коллегии и настояниям английских купцов, Кабинет отказался снизить пошлины на транзитные английские товары в Иран.[1570] Именно Елизавета и её окружение пошли на контакты с Шетарди и Нолькеном, содержание которых, будь оно открыто, вполне могло бы послужить основанием для сурового приговора. Несмотря на то, что переворот произошёл без какого-либо участия французского посла, тот на некоторое время стал важной фигурой при дворе Елизаветы. Именно во время её правления характерной чертой российской политики стали соперничество «больших придворных партий» во главе с иностранными дипломатами и выплата последними «пенсий» своим российским «друзьям».[1571]

Шетарди и Мардефельд не жалели сил, чтобы знать, что «в сердце царицыном делается», и свалить противника — А. П. Бестужева-Рюмина. Для этой цели предназначались «пенсионы» придворным дамам, А. Лестоку и М. И. Воронцову, которые обозначались в донесениях дипломатов как «смелой приятель» и «важной приятель»; к этой же группировке примыкали Н. Ю. Трубецкой, А. И. Румянцев и А. Д. Голицын. Король Пруссии выделил Воронцову «подарок» в 50 тысяч рублей, ежегодный «пенсион» и осенью 1745 г. даже лично инструктировал российского вице-канцлера в Берлине. Прусский посол в Петербурге докладывал, что Лесток «настолько ревностный слуга Вашего величества, будто он находится на Вашей службе».[1572]

Канцлер, которого, в свою очередь, финансировали дипломаты Австрии и Англии, уже в начале 1742 г. организовал перлюстрацию дипломатической почты аккредитованных в Петербурге послов, создав для этого целый штат, включавший резчика печатей, копиистов, переводчика. Главным специалистом «чёрного кабинета» стал академик-математик Христиан Гольдбах: именно его усилиями были дешифрованы депеши Шетарди, и в 1744 г. миссия маркиза завершилась провалом.[1573]

Бестужев запугивал императрицу: «Лестока опасаться надобно, чтоб он из своей партии другого Миниха не сделал, ибо теперь явствует, что князь Трубецкой достойным к тому уже признан». В качестве примера канцлер приводил поведение недавней правительницы: та не слушала предостерегающих советов и потеряла власть. В итоге в 1748 г. Лесток был арестован и сослан в Устюг; но ни Воронцова, ни Трубецкого Елизавета не тронула — она умела лавировать и использовать противоречия между своими слугами. Но сначала ей предстояло навести порядок «внизу».

«Государыня такой же человек, как и я»

Донесения иностранных послов единодушно подчёркивают, что первое время атмосферу в Петербурге определяло гвардейское «солдатство», почувствовавшее себя хозяевами положения. Российское «переворотство» достигло предельно допустимого для правящей элиты уровня политического действия, что было ею осознано. Неслучайно сразу после переворота Сенат указал двинуть из Москвы в Петербург 46 рот «как возможно наискоряе» — то ли для противовеса недовольной переворотом части гвардии, то ли для охраны столицы от «спасителей отечества».[1574]

В замечаниях на записки Манштейна приведён отзыв генерала В. Левендаля об арестованном Минихе: фельдмаршал «первый подал опасный пример, как с помощью роты гренадёров можно низвергать и возводить на престол государей». В начале XIX в. эту особенность ситуации 1741 г. подчеркнул А. Р. Воронцов в записке, адресованной только что вступившему на престол Александру I: даже «незаконное» избрание Анны Иоанновны с «несвойственными» для России кондициями было всё же предпочтительнее, поскольку «не солдатство престолом распоряжало, как в последнее время похожее на то случалось».[1575]

Самоощущение гвардейцев передаёт история из недр Тайной канцелярии. В декабре 1742 г. по Петербургскому тракту возвращались из отпуска капитан-поручик Преображенского полка Григорий Тимирязев с молодым солдатом Иваном Насоновым. Рождественской ночью после ужина капитан-поручик расчувствовался насчёт судеб дворянства в новое царствование: «…Жалуют-де тех, которые не токмо во оной чин годились, но прежде бы де ко мне в холопы не годились. Возьми-де это одно — Разумовской-де был сукин сын, шкаляр местечка Казельца, ныне-де какой великой человек. А всё-де это ни што иное делает, кроме того, как одна любовь».