Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Но иные современники вроде бы и не замечали «немецкого» господства. Упоминавшийся выше подштурман И. М. Грязнов столь же спокойно, как и в случае с Бироном, отмечал в дневнике: «Ноября 25 соизволила всеросиской престол принять государыня-императрица, а прежнея правительница с мужем и сыном своим отлучены и свезены с честию в незнаемое место». «Пиита» В. К. Тредиаковский в оде на коронование Елизаветы изображал всеобщее желание видеть цесаревну на «наследном троне» и перечислял подстерегавшие её опасности:

Сети поставлены уж были,
Глубина же ям оказалась,
Беды и напасти губили,
Ненависть как огнь разгоралась,[1551]

—

но не упоминал о «немецком засилье».

В делах Тайной канцелярии отыскалось одно из редких свидетельств «снизу». В 1751 г. крестьяне подпоручика Алексея Жукова разговорились о брате своего хозяина поручике Семёновского полка Андрее Жукове: «…Смел он очень; вот как-де когда всемилостивейшая государыня ссаживала Антония, то-де никто ево не смел взять; а как-де всемилостивейшая государыня соизволила братца ево послать, то-де он, пришед, взял ево, Антония, за волосы и ударил об пол». Поручик предстаёт в этой байке почти былинным героем, но собеседники не воспринимают его поступок как борьбу с «немцами».[1552]

При поисках источников о событиях 1740–1741 гг. мы обнаружили в отделе исторической книги Государственной публичной исторической библиотеки дневник неизвестного московского чиновника, написанный на полях и между строк печатного «Санкт-Петербургского календаря на лето 1741 г.».[1553] Его автор заносил туда текущие новости и происшествия: «гуляния», официальные приёмы, свадьбы, цены на рынке.

Интересующих нас проблем касается единственная запись под 29 ноября: «Прибыл капитан гвардии Семёновского полку Пётр Васильев сын Чадаев с объявлением о восшествии на престол всероссийский е. и. в. всемилостивейшей нашей императрицы Елисаветы Петровны». Событие отмечено не только принесением присяги, но и особой торжественностью: «И от того числа вседневно звон в соборе и у всех церквей целую неделю был, а нощию везде иллуминация. В приказех и в рядех в ту неделю не сидели». Дальше жизнь входит в привычную колею, и автора волнуют прежде всего непредвиденные расходы: на подарок вестнику-капитану (тысяча рублей), на бал в ратуше, на сборы «в поднос» самой императрице (3 500 рублей). Похоже, столичные события воспринимались обывателями без особых эмоций и уж во всяком случае не расценивались как избавление от засилья иноземцев.

Официальным курсом нового царствования стало возвращение к заветам Петра I. Этот курс продолжался до конца 1740-х гг., однако простая реставрация петровских порядков и учреждений не соответствовала стоявшим перед страной задачам.[1554] А «петровская» риторика власти в ряде случаев оборачивалась продолжением официально осуждаемой практики «незаконного правления». Вслед за Анной Леопольдовной Елизавета повысила значение придворных чинов: камер-юнкер приравнивался уже к армейскому бригадиру; новые фельдмаршалы, вроде А. Г. Разумовского или С. Ф. Апраксина, едва ли могли соперничать даже с Минихом. Зато имели место конъюнктурные искажения действительных петровских предначертаний. Так, в 1743 г. Елизавета утвердила доклад о прекращении экспедиции Беринга, от которой Сенат «ни малого плода быть не признавает».[1555]

В сфере социальной политики правительство Елизаветы продолжало наметившийся ранее курс на укрепление «регулярного» государства. По-видимому, переворот 1741 г. породил надежды на облегчение положения крепостных. Во всяком случае, крестьяне нескольких деревень, недавно пожалованных стороннику Анны Леопольдовны кабинет-секретарю Яковлеву, просили о передаче их обратно в дворцовое ведение. Указ от 2 июля 1742 г. упоминал, что беглые помещичьи люди «немалым собранием» подали прошение императрице о разрешении им записываться в армию, и категорически запретил такой уход; самих жалобщиков отправили в ссылку на сибирские заводы.[1556] В мае того же года разрешённая ранее подача императрице челобитных была категорически воспрещена. При принесении присяги Елизавете крепостные были фактически исключены из числа подданных — за них присягали их владельцы.