Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

К семи утра в Петергоф и Ораниенбаум вошли передовые части войск, накануне вечером во главе с Екатериной двинувшихся в поход на резиденцию «бывшего императора». Несколько часов спустя Пётр подписал отречение от престола, копию которого его супруга послала в Сенат, за что получила оттуда благодарность «с крайним восхищением» от имени всего общества.[1825] По донесению Гольца, император отрёкся «при условии, что он сохранит свою свободу и управление своими немецкими владениями»; но сам дипломат не мог гарантировать достоверность такой договорённости.[1826] Что же касается «своеручного» отречения императора, то где и когда Пётр подписал его и почему оно было обнародовано только после его смерти, не вполне понятно.[1827] Но уже к вечеру того же дня он был отправлен под конвоем к месту своего последнего заключения — в пригородную «мызу» Ропшу.

Трагическая судьба пленника сразу же вызвала немало вопросов и версий относительно обстоятельств его смерти и степени участия в ней самой Екатерины и её окружения. Уже современники отвергали официальную версию, в том числе дату смерти Петра — 6 июля: пастор А. Бюшинг, Шумахер, барон Ассебург и ювелир Позье единодушно, хотя и независимо друг от друга, называли днём его кончины 3 июля, Штелин — 5 июля. Разошлись и мнения историков. Большинство и сейчас придерживаются официальной даты; Бильбасов знал о перечисленных выше версиях, но не счёл возможным им поверить. Недавно обнаруженные документы ропшинского караула из библиотеки Зимнего дворца подтверждают, что к 5 июля Пётр был уже мёртв: для облачения тела понадобилось срочно и тайно доставить из Ораниенбаума его голштинский мундир.[1828] К этому можно добавить, что ещё в XIX в. управляющий архивом Сената П. И. Баранов определённо утверждал, что император «скончался не 6, но 4 июля 1762 г.».[1829]

Что же касается организации «прежестокой колики», якобы послужившей причиной смерти Петра III, то, как бы ни хотелось иным авторам видеть в происшествии «пьяную нежданную драку» с последующим раскаянием, поверить в это трудно. Однако и сейчас мы можем только гадать, последовала ли гибель монарха с молчаливого согласия Екатерины или явилась результатом действий «вельможной партии» в лице Н. И. Панина, К. Г. Разумовского и их ставленника Г. Н. Теплова, желавших обезопасить себя и связать руки императрице.[1830]

Приходится согласиться с мнением прусского посла Гольца, 10 августа доложившего в Берлин: «Невозможно найти подтверждение тому, что она (Екатерина. — И.К.) лично отдала приказ об убийстве»; но считавшего, что эта смерть слишком выгодна тем, «кто управляет государством сегодня». Это были не столько Орловы, сколько Н. И. Панин. Теперь, помимо исполнения обязанностей воспитателя наследника, он заседал в Сенате, приступил к делам внешнеполитическим и стал кем-то вроде шефа службы безопасности: именно Панин отправлял в Ропшу Петра, ведал охраной другого царственного узника — Ивана Антоновича — и возглавлял целый ряд следственных комиссий по делам, о которых ещё пойдет речь.

Своевременно появился манифест от 6 июля, предварявший сообщение о смерти императора. Составители документа собрали все претензии в адрес свергнутого государя: «расточение» казны, «потрясение» православия, «ниспровержение» порядка, «пренебрежение» законами, приведение страны «в совершенное порабощение» и даже лживые обвинения в «принятии иноверного закона» и намерении «истребить» жену и сына-наследника.

В отличие от незамысловатого манифеста Елизаветы о возведении её на престол по просьбе «лейб-гвардии нашей полков», авторы этого текста устранили саму возможность получения престола по чьей-то воле, провозгласив, что Екатерине сам Бог «определил престол отечества Российского восприять»; она отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития». В ответ народ и «чины духовные, военные и гражданские» (а не только гвардия) якобы изъявили «желание вообще к верноподданству» и принесли присягу. Далее публиковались текст «добровольного» отречения «бывшего государя» и обещание «быть достойны любви нашего народа, для которого (но не по воле которого. — И.К.) признаваем себя быть возведёнными на престол».[1831]

Так завершилась самая долгая и самая массовая дворцовая «революция» XVIII в., представлявшая собой новый этап в развитии российского «переворотства». Впервые был создан настоящий заговор с достаточно высоким уровнем конспирации, превратившийся за несколько недель в серьёзное предприятие; дискредитировавшие императора слухи и толки распространялись заранее; основная масса «солдатства» была соответствующим образом настроена, но непосредственно в подготовке выступления не участвовала. Необычной была и тактика: организаторы заговора обеспечили присоединение к мятежу один за другим всех гвардейских полков, чем парализовали верных присяге офицеров. Однако последствия переворота ещё несколько лет продолжали беспокоить правящие круги империи.