Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Бумаги Кабинета позволяют сделать вывод, что «стоимость» российских переворотов неуклонно возрастала ив 1762 г. составила уже существенную часть (порядка 10 %) бюджета, тогда как переворот, приведший к воцарению Екатерины I, обошёлся в 30 тысяч рублей.[1854] Кроме того, начиная, вероятно, с царствования Анны Иоанновны доходы правящей верхушки всё больше состояли не из «официального» жалованья, а из разного рода «пенсионов» и наград. К 1762 г. эта тенденция достигла максимума.

При этом награды распределялись дифференцированно. За год офицер-артиллерист Г. Г. Орлов стал камергером, графом, генерал-лейтенантом и генерал-адъютантом, кавалером орденов Андрея Первозванного и Александра Невского, поселился в императорском дворце и получил во владение дворцы Гатчины и Ропши. В 1768–1772 гг. он ежегодно получал от Екатерины «подарки» по 100 тысяч рублей на именины или день рождения.[1855] А. Г. Орлов стал в том же 1762 г. секунд-майором (а в 1765 — премьер-майором) гвардии с чином армейского генерал-майора и, помимо наград в 1762 г., с 1766 г. по 1796 г. получал особый «пенсион» в 25 тысяч рублей.[1856] Кроме того, братья Орловы стали к 1768 г. владельцами 9 571 души.[1857] В июле 1762 г. в следующий чин были произведены 36 преображенских офицеров.[1858]

Измайловский полк получил в июле 1762 г. 25 272 рубля — в два с лишним раза больше, чем все четыре гарнизонных полка (10 688 рублей). Поэтому рядовой армейский служивый, прогуляв пять с половиной полученных рублей, с неодобрением и завистью смотрел на избранных счастливцев. Но и в гвардии награды были скромнее по сравнению с облагодетельствованием беспородных елизаветинских лейб-компанцев. Гренадёры-измайловцы, первыми перешедшие на сторону Екатерины и даже выполнявшие «известную посылку» в Петергоф (видимо, речь шла об аресте Петра), несколько лет не могли получить обещанные 40 рублей и сержантские чины.[1859]

Зависть и недовольство вместе с видимой лёгкостью совершения «революции» порождали стремление «исправить» положение. Эту наметившуюся уже в 1741 г. тенденцию выразил Н. И. Панин в записке о необходимости Совета при императрице: «Мы с лишком тридцать лет обращаемся в революциях на престоле, и чем больше их сила распространяется между подлых людей, тем они смелее, безопаснее и возможнее стали».[1860]

Гвардейские тревоги

Постепенно включалась в работу дезорганизованная «перестройкой» Тайная экспедиция Сената. По её материалам можно составить представление об атмосфере после переворота. Дела 1762 г. довольно скудны; создаётся впечатление, что столичные новости ещё не разошлись по стране и не вызвали отклика. В августе отставной прапорщик Прохор Лазарев из Пскова заявлял, что «взбунтовался лейб-гвардии Преображенской и лейб-кирасирской полки и в подданстве быть не хотят» и к тому же «бывшего правления принц Иоанн найден». Будучи прислан по распоряжению Панина в столицу, отставник божился, что всё это ему рассказывали конногвардейцы, опасавшиеся нападения соперничавших полков.[1861]

Менялось и отношение к свергнутому императору. Первоначальные отзывы о нём были скорее неблагоприятными. Крестьянка Меланья Арефьева считала его «некрещёным»; московский дьячок Александр Петров — нарушившим «закон».[1862] Сторожа собора Василия Блаженного Кузьма и Иван Васильевы верили, что Екатерина «извела» своего мужа, но находили для неё смягчающие обстоятельства: «Ибо-де был он веры формазонской, и по той-де формазонской вере написан был патрет ево, которой всемилостивейшая государыня приказала прострелить, отчего он и скончался».[1863] В следующем году преображенский солдат Роман Бажулин раздобыл где-то в Пскове и распространял в Москве стихотворную «пиесу» от лица Петра III:

Испортили во мне плуты Петрову кровь,
А девка бабья разжгла во мне крайнюю любовь.
Вы бутте прокляты отныне во веки фармазоны,
Супругу я отверг невинну, непорочну, а жил с побочною…

Далее государь каялся, что «обидел духовных персон», «сребро и злато увесть домой старался», принял «мартынов закон» и «шатался» с любовницей, желавшей умертвить наследника; в заключение просил его простить и «даровать живот».[1864]

Это сочинение перекликалось с другой ходившей «между простым народом в употреблении» песней, в которой уже Екатерина жаловалась на «мужа законнова»:

Что гуляет мой сердечной друг
Со любимой своей фрейлиной,
С Лизаветою Воронцовою…
Что хотят они меня срубить, сгубить.[1865]