Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

За несколько дней до попытки освободить шлиссельбургского узника поступил донос о подозрительных разговорах измайловского сержанта Василия Морозова. Тот заявлял о какой-то «камисии» в полку, от которой «из наших офицеров один не постраждет ли», и сожалел об обидах «птенца Ивана Антоновича», о котором беседовал с регистратором из самой Шлиссельбургской крепости Лаврентием Петровым. Доклад об этом расследовании был подготовлен 2 июля; причём его руководители Неплюев и Вяземский почему-то решили болтливого чиновника не трогать.[1886] Находившаяся в Риге Екатерина это решение одобрила, что выглядит несколько странно, особенно в свете случившейся в ночь на 5 июля попытки переворота.

Неудачное предприятие Василия Мировича хорошо известно, хотя современники подозревали, что за подпоручиком Смоленского полка стояли «большие» персоны. Знал об этом и разбиравший в 1830-х гг. секретные бумаги прошлых царствований министр внутренних дел Д. Н. Блудов: в докладе Николаю I он особо выделил существовавшее «нелепое заключение», что Мирович был «подосланный от правительства заговорщик».[1887] Подозрения эти сопровождают дело Мировича до нашего времени. Однако приходится признать, что если такая провокация и имела место, то спрятана была надёжно: никаких доказательств её до сих пор не обнаружено.

Важнее представляется то, что сама попытка Мировича родилась в атмосфере ожидания переворота и явилась их материализованным выражением. Чудом сохранившаяся в частном собрании записная книжка подпоручика (сделанная на прусском печатном календаре 1761 г.) представляет её владельца как отчаянного игрока («В нынешнем же 763 году я совсем проигрался»), пытавшегося дать себе зарок бросить азартное увлечение: «По жизнь мою проклятую и безчестную для меня карту втуне оставляю». Корявые любовные вирши («Не смущай меня нагая / прелестная сатане драгая / я вижу, что ты от меня не хочешь отстать / и думаешь ка мне пристать») соседствуют с записями безуспешно подаваемых им прошениях о возвращении имущества (дед офицера бежал вместе с Мазепой, а отец был сослан в Сибирь).

Нищий подпоручик был готов на всё, чтобы вернуть себе имя и богатство, и торжественно клялся: «Аще желаемое получу, то обещаю всем знатным, особливо бедным сущим делат благодеянии и во время государства при церквах богаделни в каждой (одно слово неразборчиво. — И.К.) будут содержатца на жалованье как мущине, так и женщине, по шесть рублёв». Перед своим мятежом Мирович 30 июня 1764 г. записал: «Обещаю царице казанской божьей, если желаемое получу и императора выпущу, тогда поставить часовню на том месте».[1888]

Освободить государя ему не удалось. Но оказалось, что незнатный и никому не известный младший офицер смог увлечь за собой солдат из охраны главной политической тюрьмы, а они были готовы подняться на мятеж по артельному принципу: «Куда-де все, то и он не отстанет»; колеблющихся же убедило чтение самодельного манифеста.[1889]

Интересно и другое — впервые переворотная акция планировалась без участия гвардии. Во всём прочем подпоручик собирался повторить действия Екатерины. Он рассчитывал прибыть с выкраденным из крепости Иваном Антоновичем в расположение артиллерийского корпуса, поскольку «во оных полках против прочих многолюднее и гораздо больше отважливее потому состоят, как из многих полков лучшие собраны». Так же, как и 28 июня, предводитель заговорщиков намеревался прочесть заготовленный им манифест и провести присягу новому государю, затем послать офицеров с «пристойными командами» для захвата крепости и мостов, разослать в «нужные места» манифесты и присяги и увлечь за собой остальные полки.[1890]

Шансы Мировича были ничтожно малы: у него не было надёжных частей с сообщниками-офицерами. В полках, куда он намеревался привезти Ивана Антоновича, наверняка нашлись бы верные присяге и более авторитетные командиры. Да и в гвардии производства в чины и награды обеспечили Орловым сторонников; поэтому Григорий, по словам Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. — И.К.) лишит трона». Но устроить смятение с пальбой и паникой было вполне возможно, ведь преувеличенные толки изображали реальное событие в виде случившейся в столице «ребелии» с избранием «нового наследника престола».[1891] Да и сама императрица, как следует из её записки к Панину, опасалась волнений артиллеристов, поскольку «командир у них весьма не любим».[1892]