Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Но уже в июле 1762 г. на похоронах императора секретарь французского посольства Беранже (а за ним Мейнерцгаген) отметил «грустное выражение на лицах» и предположил: «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью».[1866] Следственные дела Тайной экспедиции также подтверждают изменение отношения к свергнутому императору, «включение» его в традиционный образ доброго царя. В 1763 г. в них отражается уже традиционное отношение к императрице-женщине: сомнительных достоинств «баба» ничем «народ не обрадовала» и служивых не жалует, «а как на что другое — у неё больше денег идёт». По мнению крестьянина Дениса Семёнова, «как наша государыня села на царство, так и погоды не стало».[1867]

В октябре 1763 г. украинский сотник-кляузник Фёдор Крыса в письме на имя генерал-прокурора Глебова сообщил, что, по его сведениям, Пётр III не только жив, но якобы уже послал неверной супруге «подарок» — платок и табакерку.[1868] Так через год с небольшим после отречения и гибели император «воскрес» в народном сознании. Уже в 1764 г. о нём как о живом стали говорить солдаты столичного гарнизона, вслед за тем появился и первый из известных нам самозваных «Петров III» — Николай Колченко.[1869] Отныне образ безвинно изгнанного государя начал самостоятельное существование и доставил Екатерине больше хлопот, чем его прототип.

Гольц и Беранже уже в 1762 г. отмечали недовольство выдвижением Григория Орлова и его братьев: против бывшего любимца и лидера интриговали недавние друзья и сторонники. Так, в дни коронационных торжеств возникло дело поручиков Петра Хрущова и Семёна Гурьева, намеревавшихся посадить на престол «Иванушку». Инициатива ограничилась «матерной бранью» в адрес императрицы и похвальбой в «велием пьянстве»; но власть отреагировала серьёзно: виновные были «ошельмованы», лишены дворянства и отправлены на Камчатку.

Предполагаемый «марьяж» — брак Екатерины и Григория Орлова — вызвал сопротивление вельмож и спровоцировал другое известное гвардейское дело — камер-юнкера Ф. Хитрово и его друзей, измайловских офицеров братьев Рославлёвых и М. Ласунского, героев 28 июня. «Орловы раздражили нас своей гордостью», — заявляли недовольные офицеры и выражали намерение убить выскочек, а Екатерину выдать замуж за кого-нибудь из братьев заточённого Ивана Антоновича.[1870] Дело было решено без суда: виновные отправлены в ссылку.

Ещё раньше в Казань был сослан преображенский майор Василий Пассек, о поведении которого было приказано докладывать Панину.[1871] В деревни поехали «титулярный юнкер» Воейков и поручик Пётр Савельев, «разглашавшие» настолько «непристойные слова», что их не рискнули доверить даже следственным протоколам: дело было сожжено.[1872] В том же 1763 г. императрице пришлось разбираться с доносом дворовых людей Теплова, из которого следовало, что статс-секретарь досаждал холопам своими гомосексуальными наклонностями.[1873] Когда в марте началось расследование дела ростовского митрополита Арсения Мацеевича, в служилой среде эта история истолковывалась порой самым фантастическим образом: сержант Ингерманландского полка Иван Пятков верил в «спасение» Петра III и полагал, что ростовский архиерей расстрижен «за то, что его фальшиво погребал».

Гвардия не сомневалась в гибели Петра III; его образ отныне «ушёл в народ», где не раз появлялся на протяжении екатерининского царствования. Но в полках продолжалось брожение; казалось, давно забытый император Иван Антонович не сходил с языка. Гольц и его французский и голландский коллеги подметили, что «чернь и солдаты» обращались к имени шлиссельбургского узника. О том же свидетельствуют и дела Тайной экспедиции.

В мае 1763 г. преображенец Михаил Кругликов пожаловался друзьям из Конной гвардии: «Нас-де 500 человек, другую ночь не спим для Урлиха»; неожиданный вызов сослуживцев на дежурство с боевыми патронами навёл солдата на мысль: «Не будет ли ещё какой экстры», — после чего он то ли со страха, то ли от куража ушёл в загул. Допросившие его Панин и Глебов доложили императрице, что и обычное «безмерное пьянство» опасно, поскольку «малейшее движение может возбудить к большому калабротству». Екатерина в особой записке попросила следователей: «Однако при наказанье оного служивого прикажите, хотя Шишковскому, чтоб он ещё у него спрасил: где оные 500 человек собираются и видел ли он их или слышал ли он от кого?»[1874] Забулдыга Кругликов отделался батогами; но уже летом гренадёр Семёновского полка Степан Власов также во хмелю заявил, что он в компании с капитаном Петром Воейковым «намерены государыню живота лишить», и похвалялся, что за ними стоят большие «господа».[1875]