Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Вывод не вполне логичный; но Панин не посчитал нужным дополнительно обосновывать его хотя бы усложнением структуры самой государственной машины или возросшим количеством дел. Зато он указывал образец оптимального, по его мнению, устройства: Кабинет эпохи регентства 1740–1741 гг. О Верховном тайном совете в докладе нет ни слова, а Кабинет и Конференция Елизаветы охарактеризованы негативно — как «гнездо прихотей» фаворитов и безответственное учреждение-«монстр». Но Панин укорил «бывшего императора Петра III» за вступление на престол без какого-либо «собрания верховного правительства». Такой подход в принципе ставил под сомнение легитимность перехода власти к законному наследнику без посредства подобного института — не так ли всё происходило в 1730 г.?

Вторая часть — собственно проект манифеста — излагает организацию и ведение дел новым Советом. Она разработана более чётко с целью «неколебимо утвердить форму и порядок, которыми под императорской самодержавной властию государство навсегда управляемо быть может». Покушений на самодержавие в документе нет: монарху принадлежит «последняя резолюция» по обсуждаемым вопросам Заключительный 11-й параграф ещё раз подтверждал: из Совета не могут исходить никакие указы «инако, как за собственноручным монаршим подписанием».

Но в предлагаемых «форме и порядке» функционирования Совета есть явные пробелы. Панин допускал, что фактические руководители его департаментов — статс-секретари — не обязательно должны являться членами Совета, но в то же время могли быть сенаторами или президентами коллегий и, следовательно, самостоятельно выходить на императрицу с делами, минуя Совет. Никак не оговорены в проекте порядок назначения и смещения членов Совета, его взаимоотношения с Сенатом и другими учреждениями. Само «контрасигнование» указов и прочих актов соответствующим статс-секретарём из текста можно понимать и так, что статс-секретарь обязан был подписать указ, независимо от своего к нему отношения.

Наконец, в 4-м параграфе манифеста компетенция Совета охарактеризована не вполне вразумительной фразой: «Все дела, принадлежащие по уставам государственным и по существу самодержавной власти нашему собственному попечению и решению». Однако такой перечень всё же оказался спрятанным в менее важном 9-м параграфе о «правителе канцелярии» и включал «именные повеления об определении к местам, о произвождении, о милостях и награждениях из того же Совета».[1925]

Искренне ли верил Панин в указанный им образец — Кабинет министров 1741 г. — или судил о нём формально, с точки зрения указа от 28 января 1741 г., вводившего разделение дел «по департаментам»? Дневник воспитателя наследника и подчинённого Панина С. А. Порошина показывает, что Никита Иванович хорошо знал новейшую историю России. В кругу собеседников он раскрывал «настоящую причину» смерти Петра I, пересказывал дело Волынского, рассуждал о «тиранствах» и «революциях при Анне Иоанновне и по смерти её», о «придворных обстоятельствах» времён Елизаветы.

Но если так, то неужели Панин не знал о ссорах и интригах в правление Анны Леопольдовны, потерянной этим Кабинетом и правительницей власти, наконец, о разрыве Анны с мужем и её отношениях с фаворитом Линаром — после своих обличений фаворитизма? Важен и другой вопрос: насколько можно самого Панина считать конституционалистом, пусть даже «в аристократическом прочтении»? Проект содержал действительно важное положение об ответственности министров-советников не только перед монархом, но и перед «публикой» (хотя под «публикой» автор полагал довольно узкий круг «генералитета»).[1926] Но в остальном, кажется, Никита Иванович, несмотря на критику «силы персон», оставался просвещённым придворным-«елизаветинцем» — с известным «тяготением к конституционализму», по удачному выражению одного из современных исследователей.

В беседе с Бретейлем Панин высказал предположение о пожизненном статусе членов проектируемого им Совета; право же смещать их передавалось общему собранию Сената, становившегося, таким образом, арбитром между монархом и его советниками.[1927] Дневник Порошина зафиксировал отзыв министра о деле Лопухиных и «владении императрицы Анны Иоанновны»: «Ежели бы и теперь их братье боярам дать волю и их слушаться, то б друг друга и нынче сечь и головы рубить зачали».[1928]