Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Своеобразной публицистикой того времени служили анонимные подмётные письма, в которых Меншиков сравнивался с Борисом Годуновым, а маленький Пётр — с царевичем Дмитрием. В подобном сочинении, объявившемся в столице в 1725 г., светлейший князь обвинялся в том, что «с голштинцами и с своею партиею истинного наследника внука Петра Великого престола уж лишили и воставляют на царство Российское князя голштинского»: «О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы».[557] Другой такой листок в 1726 г. настолько взволновал Екатерину, что она несколько дней чувствовала себя плохо. За «объявление» автора сочинения было обещано целое состояние — две тысячи рублей и повышение в чине.[558]

Екатерина приказала было Феофану Прокоповичу сочинить церковное проклятие на «письмоподметчиков», отвергавших петровский устав о престолонаследии. Услужливый иерарх анафему написал, но сама же императрица отменила её оглашение:[559] воля монарха находилась в явном противоречии с представлениями подданных.

Сыграли свою роль и международные «конъектуры» в связи с заключением русско-австрийского союза. С конца 1725 г. великий князь начинает участвовать в придворных празднествах, и тогда же появляются проекты примирения интересов двух ветвей царского дома. Назначенный воспитателем царевича Остерман предложил женить Петра на Елизавете; но брак 11-летнего племянника и 17-летней тетки, несмотря на примеры библейских персонажей, была признан недопустимым.

Однако и тянуть с решением было невозможно — к нему подталкивали и союзнические обязательства, и болезнь императрицы. В Петербурге в конце 1726 г. был подготовлен вариант завещания Екатерины I: наследником становился маленький Пётр, которого планировалось женить на представительнице «рода любекского епископа», двоюродного брата голштинского герцога. Сам же князь-епископ Карл-Август считался подходящим женихом для младшей дочери императрицы; он изъявил предварительное согласие на брак и в октябре 1726 г. прибыл в Петербург для знакомства с будущей невестой. Герцог Карл-Фридрих должен был в обмен на Шлезвиг получить от Дании княжества Ольденбург и Дельменхорст и управление Лифляндией и Эстляндией с соответствующими доходами. Очевидно, что этот вариант был подготовлен голштинскими министрами, стремившимися удовлетворить и герцога, и Меншикова. Сведения о проекте двойного марьяжа уже стали известны дипломатам.[560]

Но светлейший князь, по всей вероятности, уже задумал женить Петра на одной из своих дочерей, в результате чего сам он смог бы породниться с царствующей династией и стать регентом при несовершеннолетнем государе. Этому замыслу способствовали усилия датских и австрийских дипломатов, считавших кандидатуру Петра наиболее соответствующей их интересам. По словам историка второй половины XVIII в. М. М. Щербатова, «цесарский двор прислал 40 тысяч рублёв в подарок госпоже Крамер, камер-фрау императрицы Екатерины Алексеевны, дабы она её склонила именовать по себе наследником князя Петра Алексеевича».[561] В личном письме Меншикову от 21 декабря 1726 г. император Священной Римской империи Карл VI обещал, что за «заслуги для общего интересу» намерен любезного князя в своём «особливом попечении имети и… нашу цесарскую милость со умножением явить».[562]

Датский посол барон Вестфалей в памятной записке своему королю утверждал, что именно ему принадлежала инициатива этого плана, и раскрыл механизм интриги. К ней были подключены австрийский посол граф Амедей Рабутин, «покровитель» датчанина князь Д. М. Голицын и его брат-фельдмаршал; последнему предлагалось породниться со светлейшим князем, выдав свою дочь за его сына.[563] Датский и австрийский дворы не только оказали Меншикову политическую поддержку, но и обещали ему крупные земельные владения — герцогство Коссель в Силезии.[564] Был ли именно Вестфалей главным действующим лицом этой пьесы, сказать трудно. Но, так или иначе, вмешательство иностранной дипломатии в российскую политику оказалось успешным, поскольку совпадало с интересами самого Меншикова.

Накануне Нового года об этом матримониальном плане стало известно при дворе. Но добиться желаемого удалось не сразу. В феврале 1727 г. Екатерина ещё заявляла, что престол принадлежит её дочерям, однако затем ситуация изменилась. Согласно депеше Маньяна от 14 марта, обе цесаревны и герцог упрашивали Екатерину не допустить такого поворота событий; «к ним присоединился и Толстой, с которым царица не посоветовалась раньше». Императрица колебалась, но в итоге после новых усилий Меншиков получил «подтверждение данного прежде согласия».[565]