Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Но Милюков подходил к проблеме уже не только с академических позиций. Историк вступил в спор с Загоскиным: по его мнению, дворяне (он даже называл их «московской интеллигенцией») обсуждали и подписывали проекты с «напряжённым интересом». Он отрицал какую бы то ни было личную корысть в действиях Д. М. Голицына и на основании известных ему источников реконструировал «план» князя, в существовании которого не сомневался. План этот, по убеждению Милюкова, не содержал «ничего олигархического» и мог бы стать важным условием для эволюции государственного строя России в сторону политической свободы. Но «конституционалисты» из «шляхетства» и «верховники» не согласились на взаимные уступки; в итоге страна «пошла далеко не тем путём, о котором мечтали руководители движения 1730 г.». Для самого дворянства это означало победу узкосословных интересов над «политическим самосознанием». Как печальное свидетельство упущенных возможностей Милюков впервые опубликовал фотокопию надорванных императрицей Анной «кондиций».[753]

Выводы Корсакова и Милюкова принимались в работах других авторов с большей или меньшей категоричностью в зависимости от их личных убеждений. Более консервативный М. К. Любавский считал закономерным крах политического движения 1730 г.; более либеральные М. М. Ковалевский и М. М. Богословский полагали «попытку создать представительное правление» возможной, если бы её противники не «натравили» сторонников реформ друг на друга.[754] Лишь немногие, подобно Д. И. Иловайскому, отстаивали традиционную концепцию выступления «бояр-олигархов» исключительно «в интересах личного возвышения».

Характерными представляются аргументы основного оппонента Милюкова — профессора-юриста А. С. Алексеева. Основной упор в полемике был им перенесён с анализа источников на правомерность деятельности Верховного тайного совета, с введением в его состав фельдмаршалов М. М. Голицына и В. В. Долгорукова превратившегося из высшего государственного органа в «фактическое сборище, лишённое всякой юридической санкции», и даже в «революционный комитет», главными орудиями которого явились ложь и подлоги.[755]

Оценка В. О. Ключевским «политической драмы» 1730 г. (во время подготовки четвёртого тома его «Курса» в 1907–1909 гг.) оказалась заметно более пессимистической по сравнению с Милюковым. Историк считал Д. М. Голицына сторонником политической свободы и автором «плана настоящей конституции», но в то же время видел в нём «старого Дон Кихота отпетого московского боярства», до конца отстаивавшего аристократический состав Совета и превратившего политическую борьбу в «придворную плутню».[756] Не лучше оказалось и собранное в столице «шляхетство» с его «рознью и политической неподготовленностью». Хотя какая-то его часть и была согласна с ограничением самодержавия, но в целом оно проявило равнодушие к «образам правления» и неспособность действовать самостоятельно: «ютилось вокруг важных персон, суливших им заманчивые льготы, и вторило своим вожакам».[757] В итоге политическая дискуссия свелась к борьбе Сената, Синода и генералитета с Верховным тайным советом. Спор этот был решён гвардией, которая в данном случае поступила «по-казарменному: её толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица».[758]

Выводы Милюкова получили популярность — на них ссылались авторы, развивавшие концепцию «борьбы за конституцию» в России. Общими местами стали утверждения о заимствовании «верховниками» и их оппонентами западных идей в сфере государственного устройства; о распространении в обществе «либеральных идей» и появлении многочисленной «партии» конституционалистов и, наконец, о существовании «плана» князя Д. М. Голицына по созданию двухпалатного парламента. Проиграли же сторонники реформ якобы потому, что не сумели должным образом противостоять немногочисленным монархистам, а сам Верховный тайный совет не пожелал делиться властью с оппонентами — в результате решающую роль сыграла недостаточно просвещённая гвардия, которая и заставила «шляхетство» бить челом о восстановлении самодержавия.[759] Во времена первой русской революции и становления парламентаризма такой подход выглядел убедительным и актуальным.

Предпринятая ещё до 1917 г. М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию оригинальной концепции, объяснявшей политическую борьбу экономической конъюнктурой. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[760]